Антикварный сор был ему необходим в качестве «поэтического нектара», он собирал его ради того же, что и снимки Иерусалима, будто хотел докопаться до чего-то значительного, грандиозного, вроде лампы Аладдина или фотографии еще не разрушенного тысячелетия назад Иерусалима. Отец считал, что Иерусалим – единственный город, позволяющий человеку привольно жить в собственном воображении. Он верил, что где-то здесь, в Иерусалимских холмах, обитает магия машины времени. Он водил меня на пустыри и показывал точную траекторию, по которой следовало пройти и выписать своим телом, как кончиком пера, буквы заклинания, чтобы в конце его попасть во временнýю нору. Это заклинание отец хранил в тайне, но мне шепнул, подмигнув: «Всё пройдет». Хей, каф, ламед, аин, вав, бет, реш – кажется, так.
Мало кто из бывших «лифтеров» примкнул к целительной обыденности. Среди них был Борька Фридлянд. Давний приятель отца, он был его неизменным, хотя и не всегда удобным напарником в рисковых путешествиях по «зонам». Прирожденный разведчик, адреналиновый король, Борька работал в передовом отряде министерства древностей, не расставался с пистолетом, обращался на ты с армейскими начальниками, что было необходимо на Святой Земле, где каждая пядь в вечной тяжбе, недра тоже раскалены от споров, а раскопки ведутся под всяческим надзором. Скажем, на месте будущей дорожной развязки обнаружено кладбище римских солдат; но местных религиозных авторитетов не убедить, что ветераны легионов совсем не древние евреи, и подрядчику, который по закону оплачивает археологические изыскания, вместо развязки приходится строить тоннель под кладбищем. А еще есть общественники, которых хлебом не корми, дай двинуть археологию в политику и римские бассейны выдать за миквы, ибо глупость, подкрепленная деньгами, – страшная сила. В Святой Земле время – единственное природное ископаемое, и к тому же природа сделала все, чтобы в этом локусе сохранность артефактов была идеальная. Где еще на планете прямо на поверхности земли найдутся стоянки первобытного человека, с виду такие, будто наши предки снялись отсюда только вчера, а не десяток тысяч лет назад? Что уж говорить про объекты более позднего времени, чья плотность такова, что ее хватает на ежедневные новые открытия. В «зонах» приходится работать по закону о древностях Иордании, и, случается, обследование важного исторического памятника сопровождается силовой операцией с блокированием объекта, дымовыми шашками и снайперами на крышах. В таких случаях Фридлянду пригождался его непуганый нрав, поскольку приходилось перемещаться в бронированном автомобиле, держа палец на курке. А что делать, если нигде в мире нет таких оборотов на рынке древностей, сформированном расхищениями, контрабандой и подделками. Бороться с этим непросто и опасно, ибо попробуй сунься за подозреваемым в арабскую деревню, где любой мечтает видеть тебя подстреленным. Отец не любил таких стрёмных поездок, да Фридлянд его особо и не зазывал после того, как они оба, опасаясь собак, проторчали битый час в стаде овец, куда псы их загнали, пока не подоспел пастух: «Не пулять же по шавкам?» Другое дело – расстановка камер слежения, это занятие отец любил: забуриться черт знает в какую глушь, над которой беспилотники, оснащенные инфракрасной оптикой, по ночам засекали некую подозрительную движуху; после дня похода с полной выкладкой выбрать подходящее место: неприметную канавку, пещерку, – поставить в ней камеру-автономку, реагирующую, как лягушачий глаз, на любое движение; замаскировать ее тщательно, соревнуясь в следопытстве с бедуинами, мало того что знающими всех верблюдов в лицо, но еще и способными видеть каждый камешек в пустыне, каждый кустик отдельно, а не сплошь, как видят однообразный ландшафт европейцы, не отличающие человечью тропу от звериной, а не то что один холм от другого. Камеры служили подспорьем Фридлянду, но не всё всегда шло гладко – случалось, нычка распознавалась грабителями. И когда при задержании и обыске камера находилась среди конфиската, можно было по записи посмотреть и на то, как отец с Борькой отходят от маскировочного гнезда, как вглядываются придирчиво, не блестит ли объектив, и на то, как появляется вдруг в кадре силуэт мула, воротящего морду от палки и направляемого той же палкой через какой-нибудь пенистый поток, чье название хоть и обладает библейской величавостью, на деле же просто сточная канавка, загаженная деревнями и стойбищами и лишь изредка, во время зимних дождей, бурлящая шире сажени, – в обычное время мул перемахивает через нее, едва замочив копыта. Потом чумазая рожа всадника заполняет объектив, ибо копатели мгновенно сообразили: что-то не так с этим кустом лебеды, тамариска или клещины, зачем-то надломлена ветка не на той высоте, так не заденет куст ни овца, ни коза, ни лиса, ни собака, – а дальше цап – и тьма, посыпались батарейки.
Не обходились без хлопот ни аресты, ни конфискации: армия держит периметр, полиция арестовывает, а Фридлянд с сослуживцами изымает и свозит в приемник тысячи предметов старины, чтобы обследовать, отделить подделки от находок, провести для суда экспертизу.
«Работенка не для чистоплюев, в общем, – объяснил Фридлянд, когда мы сошлись, и он, как и Белла, скучая по отцу, стал воспринимать меня в качестве отдушины. – Как раз из тех занятий, что становятся судьбой, а не заработком. Мир кладоискателей остросюжетный, им охота расхищать; нам интересно их ловить и вместе с тем заниматься изысканиями. Мы – те же археологи, только оперативное подразделение. Иногда благодаря нам совершаются открытия. И это славно. Тем более где еще удастся первым восхититься строителями иродианского периода, поднявшими на вершину холма каменный блок весом с пароход. Или тем, как они вымостили дорогу, уцелевшую после стольких веков войн и землетрясений. А разве не прикольно в одном из дворцов Ирода найти надпись углем о том, что придворный поэт – гей?»
Фридлянд назидал: «Если безделушки вздумаешь прикупить, не бери никогда в лавках. Старый город получает антиквариат с фабрик фальшивок. Израильский закон либерален, так что, не парясь особо, можно затариться настоящей древностью. Не зря сюда для легализации тащат контрабанду со всего света. Главное в нашем деле – наука. Если что – обращайся». И я, которому и в голову не приходило унести хотя бы камешек, усердно кивал, втуне мечтая, чтобы Фридлянд взял меня однажды на какую-нибудь операцию.
Отношения отца с добычей времени я уяснил, лишь когда понял в этом роль музыки. Он полагал, что музыка – едва ли не единственный язык, чьи атомы, лексемы совсем не обладают означающим, что слышим мы чистый смысл. Поэтому он всерьез относился к фантазии Скрябина, что «Симфония конца» способна в одночасье привести мир к эсхатологическому завершению.
Отец считал, что Скрябин лишь отчасти был безумен в своем веровании, что только музыка способна полноценно передать строение человечества, а тем более устройство и мышление города – судьбу его истории и жилую архитектонику, сочиненную на нотном стане ландшафта. Москва для него выражалась в Мусоргском, разлитом и парящем в рассветах и закатах над рекой. Он считал, что Сан-Франциско реет над океаном на холмах-симфониях Малера, а Ленинград – это стройное течение Генделя и бури Шостаковича. Нью-Йорк – торжество космически вертикального Баха, обтекаемого океанской мощностью Гудзона и антропологической телесностью джаза. А Иерусалим с его лунными сумерками глубины времен лучше всего слышен в Двадцать третьем фортепианном концерте Моцарта, в этой белокаменной цельности, составленной из грусти и надежды.
