На спуске в Лифту меня окликнули.
– Стоять, кто идет? – в три прыжка меня нагнал Борька Фридлянд, один из частых гостей Лифты – крепенький, подвижный, но подслеповатый, в сильных очках аспирант истфака родом из Мурманска.
Фридлянд хлопнул меня по плечу и заулыбался – я вспомнил его по походу на пустырь за Лифтой, заросший местами цветущим дурманом. Обратно возвращались под кайфом через ряды катившихся на нас огромных шестеренок и гигантских гусениц, так что, когда они проносились перед самым носом, я приседал от ужаса.
– Оба-на, какие гости!
Фридлянд вышагивал вниз по крутому склону чуть вприпрыжку, в горных Boreal, с подвернутым толстым носком – как и полагается профессиональным походникам, в отличие от «чайников» в сандалиях вроде меня.
– Какими судьбами?
– Хочу отца навестить.
– А ты не знаешь?
– Связи не было.
Фридлянд сокрушенно покачал головой:
– Тут такое творилось, мама дорогая. Папашу твоего месяц как прибрали. По осени в Ган Сакере
[20] появился герыч дешевый. Народ стал травиться. Пять человек полегло. Янка не проснулась. Родители схоронили в Беэр-Шеве. Я думал, он после такого завяжет. Куда там. Сидит, плачет, мол, я сам должен был вместе с ней. Потом решил Яира, дилера, подстеречь. Хорошо, менты его успели свинтить, сами Яира пасли. Тут же в Лифте всех и повязали, а батя твой пропал. Встретил я Муравья на автовокзале, тот сам только что из кутузки вышел, ничего не знает, говорит, у Андрюшки надо спросить.
Мы дошли до источника, и Фридлянд стал раздеваться:
– Ты чего, чего. Ты искупнись.
Я тоже стянул майку, уронил джинсы и нырнул.
Я пробыл под водой сколько хватило воздуха.
– Зашибись поплавать, да? Ты это, ты не расстраивайся так. После Янки он двинулся головой. Стал проповедовать очищение, мытье, постоянно мылся. Говорил, что погряз в нечистоте и теперь ему следует отмыться. Вот отсюда, из источника, не вылезал. Как он тут только не околел зимой.
Я молчал, ощущая, как по лицу стекает вода.
– Слышь, я вспомнил, Андрюшка говорил, что надо поискать в приюте в Эйн-Кареме, у францисканцев. Он сам там зависал, когда его в прошлый раз загребли.
Не став обсыхать, я пошел обратно по каменистой грунтовке, карабкающейся сначала к шоссе и от него к рынку, через Нахлаот. Я был растерян и смотрел по сторонам, будто пытаясь наткнуться на чей-то совет, что же мне делать. Многое в этом квартале сохранилось в том же виде, в каком было построено больше века назад. Отец по всегдашней своей привычке и здесь обожал поздним вечером заглядывать в окна, всматриваться в старомодные интерьеры, книжные полки, серванты, соваться в дворики, заставленные вазонами с цветами, кактусами, нелепыми скульптурами, приоткрывать двери в сенцы пристроек. Я ужасался хирургической решимости его любопытства.
В Нахлаоте я запутался в клубке улочек, но все-таки они вытолкнули меня к забранным под крышу торговым рядам Махане Иегуда. Потянулись перед глазами глянцевые горы плодов, скрытно подсвеченные лампочками, выкрашенными зеленой краской над овощами и красной над фруктами, запестрели мешки с конусами специй, чаны с разносортными оливками, посыпались оглушительно-дикие выкрики продавцов, стали встречаться закусочные с толпами клиентов у входа; я погрузился в мешанину горячности и безразличия толпы, одновременно придирчивой и увлеченной товаром, в быстрые, точные движения торговцев; миновал старика, такого согбенного, что он не видел ничего, кроме носков своих шаркающих ботинок, и упорно семенил со скоростью улитки через хаотично влекущуюся толпу, подтягивая за собой тележку-авоську. Два парня с бесовским азартом и умением чистили рыбу. Тучный дядька с приплясывающим попугаем на плече покачивал крышкой плачущей фисгармонии. Я смотрел на горы мусора и товара, на просветы между смыкавшимися карнизами крыш, меня накрывали резкие ароматы – и все это казалось мне до того несовместимым с тем, что я видел в Европе, с готическими ее соборами, нарядностью витрин, выверенностью быта, с тем, что произведено на свет было из этой вот корневой системы, в спутанных сочленениях которой я сейчас брел, – что не укладывалось в голове. Но я помнил, как отец говорил в ответ на подобные вопрошания: «Видишь ли, мой дорогой, евреи изобрели два самых страшных оружия: терпение и терпимость. С помощью первого они выжили, а с помощью второго немножечко обратили мир к милосердию. Нельзя евреев порицать за неаккуратность – неряшливость ученого приличней педантичности бессердечия».
Летний день на юге короток, и потемки застали меня неожиданно, как раскрывшийся зонт, едва только я вышел из автобуса в Эйн-Кареме. Старик, выглянувший из сувенирной лавки покурить и покормить кошку, показал мне дорогу. Надо было два раза повернуть и мимо русской церкви с золоченым куполом, тускневшим в лунной тьме, спуститься к обрыву в ущелье, вдоль которого тянулся монастырь.
Я постучал в ворота. Подождал. Постучал еще. И снова подождал. Загремел засов, скрипнула дверь, выглянул долговязый человек в рясе, подпоясанный веревкой. Он выслушал меня, кивнул и исчез. Немного погодя появился отец. Мы молча присели на придорожный камень. На отце лица не было; даже в темноте, в отсвете чиркнувшей зажигалки я осознал, как резко он состарился, не говоря уж о бороде, о спутанных волосах.
Мы посидели какое-то время.
– Живу я здесь пока, – наконец сказал отец и, оглянувшись на темные монастырские стены, посмотрел на затушенный только что окурок, сунул его в карман и встал. Сделал несколько шагов и не обернулся.
В следующий раз я смог приехать только через полгода. Но отца в монастыре не оказалось. Мне сказали, что он ушел, но, может быть, еще вернется.
Еще через год, за который я защитился, отец снова оказался в монастыре, но и на этот раз был не намного разговорчивей. Из слов его я понял, что он опять жил в Лифте и на улице, но теперь вернулся и намерен всерьез завязать.
При монастыре отец прожил пять лет. Я уже реже приезжал в Иерусалим, но старался не пропускать Рождество. Жил в хостеле, включаясь в монастырскую жизнь. В обязанности отца входили уборка территории, комнат хостела, встреча паломников в аэропорту и особенный ритуал, который монахи называли «свадьбой морей». Заключалась «свадьба» в том, что вместе с пожелавшими участвовать богомольцами отец отправлялся на монастырском автобусе сначала к Средиземному морю, там они набирали фляжки воды, затем ехали к Кинерету, молились на Арбеле, на горе, у подножия которой произнесена была Нагорная проповедь, затем выливали средиземную воду в озеро, набирали теперь озерной воды, ехали на Мертвое море, молились там, где Христос был искушаем в пустыне дьяволом, выливали воду в море, снова наполняли фляжки – и отправлялись в Эйлат, где «женили» Красное море с другими морями, и на обратном пути опорожняли фляги в Средиземное. Я ездил на «свадьбу» дважды и повидал всю страну, все ее климатические пояса, кроме альпийских лугов Хермона. Одно время отец пробыл в долгой командировке в Хайфе, сторожа стройку близ Бахайских ярусных садов, в которой участвовал совет приюта в сотрудничестве с братством Ante Christum Natum, намеревавшимся на севере страны открыть филиал Иерусалимского убежища. Отец должен был приглядывать, все ли расходуются стройматериалы, добросовестны ли подрядчики. Я полюбил этот морской город, с заросших соснами улиц которого поверх портовых кранов и кораблей на рейде открывалась мечтательная даль морей и океанов. Но больше мне нравились зимние туманные ночи Эйн-Карема, мистического места, где даже духи вели себя смирно и не сильно докучали, словно за ними кто-то присматривал (молитвы монахов во множестве обителей этого крохотного городка?), – и я, когда выходил пройтись по краю террасы за монастырем, вдоль аллеи из вековых кедров и кипарисов, не мог отвести глаз от наполненной облаком глубокой долины, окаймленной где-то далеко полукружьями витков шоссе и гребнями соседних ущелий, не мог надышаться влажным терпким воздухом, пропитанным вкусом множества трав, которые я растирал в пальцах, пробираясь по запущенным садам, карабкавшимся вверх по склонам. При каждом монастыре имелся хостел, светились садовыми фонарями палисады крохотных гостиниц, и кафе весной часто были полны парочек, ютившихся под раскаленными газовыми обогревателями у столиков с бутылкой вина, бокалами и тарелкой дымящихся стручков вареной сои на закуску.
