Мы попетляли по ярусам иерусалимских улиц и двинулись по краю заросшей садами Немецкой колонии. Район состоял сплошь из двухэтажных домов, сложенных из блоков известняка. Такую нехитрую добротную архитектуру можно увидеть в Саксонии и в некоторых городах бывшего СССР, которые отстраивались после войны военнопленными немцами.
У Пузырька я вышел, обогнул капот и теперь смотрел перед собой, склонив голову:
– Может, зайдете, осмотритесь?
Леви подумал и, поправив кобуру, потянул на себя ручку двери. Неподалеку на тротуаре у калитки, обклеенной афишками, стояла девушка в вечернем платье. Она держала бокал с вином, курила и орала на кого-то по телефону.
Я зашагал к дому, провел Леви через калитку, прыгнул на открытую веранду, которой был обнесен фасад перед лужайкой с клумбой и зарослями вдоль забора. Распахнул дверь.
– Милости прошу, не церемоньтесь, а я за пивом метнусь, – сказал я и рванулся к калитке.
После того как я провел неделю в пустыне, пытаясь пройти по восстановленным маршрутам отца, я был в отчаянии, поэтому и явился к Леви. До меня искали спасатели, искали военные, но всё это были попытки найти иголку в стоге сена: пустыню отец знал не хуже бедуинов, и ему ничего не стоило забраться в одну из тысяч скальных пещер, которыми испещрены обрывистые склоны многочисленных ущелий, прорезанных зимними потоками через пустыню к Мертвому морю.
Леви не раз заезжал ко мне в пиллбокс, чтобы справиться, что полезного для следствия я узнал из отцовских бумаг. Особенно его интересовала деятельность отца на рынке древностей. Для меня это был темный лес, тем более никаких купчих, чеков, квитанций, ничего особенно ценного в доме не оставалось. В моем понимании самой ценной вещью был ковер – персидский, как отец утверждал.
За время службы солдатской Шимон Леви сменил четыре пиллбокса; может быть, из ностальгии он и зачастил ко мне. Пиллбокс нужен там, как-то сказал он, где требуется постоянно следить за местностью и при этом уберечься от обстрела. Первые пиллбоксы были слишком легкие и защищали только от прямых попаданий. Стоило снаряду войти в землю рядом, башня вышвыривалась вместе с грунтом из воронки, и солдаты в ней гибли. Мандатный английский «пузырек» скромнее, чем его современные многоярусные братья, похожие на поставленные на попа подводные лодки, уходящие столь же в землю, сколь и в небеса. Такие долговременные огневые точки во множестве разбросаны по палестинским территориям. Все дорожные узлы стали оснащаться башнями, после того как на перекрестке Тапуах машина с солдатами попала под перекрестный огонь.
Леви протянул руку, бережно погладил стену башенки и сказал мне: «Да-а, вот это и есть символ страны. Ладья – тура – убежище – опора. Евреи и хананейцы в таких береглись друг от друга, потом евреи скрывались от римлян, крестоносцы защищались в них от сарацин. После заступили на пост англичане, потеснившие османов, у которых с туземцами отчасти имелся общий язык. Крестоносцы строили замковые форты, надеясь удержать королевство, сторонясь вживаться в окружающую действительность. И сколько они продержались? Семьдесят лет – невеликая часть истории. Но сторожевые башенки во все времена усыпали Эрец Исраэль».
Впервые оказавшись в Пузырьке, Леви обнаружил, что к пиллбоксу пристроен узенький домик с открытой верандой, чей фасад состоял из сплошных стеклянных створок, примыкая к увитому ковром плюща забору. Леви поднялся на крышу по винтовой лесенке, постоял, пригнувшись, под навесом, увешанным по стропилам пучками трав. Днем навес скрывал от солнца верстак, два стула и протертое кресло. Леви втянул в себя свежий воздух и вспомнил звуки сумерек на высотах Самарии и Биньямины, которые он впитывал на протяжении нескольких лет, особенно когда выдавалась вахта в похожей смотровой башне на том или другом кордоне. Он вспомнил, как вскрикивают в гаснущем небе стрижи и вдруг осел орет, как неисправный водопроводный кран. Напротив одной из башен находилась запертая мечеть с пробитыми снарядами куполом и стеной, внутри оглушительно ссорились дрозды. Они влетали, вылетали из темноты, сидели в решетках окон и на хорах. В какой-то момент вдруг все затихало – и на горизонте, как дирижер за пультом, показывалась увеличенная под линзой атмосферы розовая луна.
Леви шагнул с крыши в люк и по-морскому слетел, упираясь локтями в перила, – я и глазом моргнуть не успел. Под лестницей размещались одна над другой койки, Леви хлопнул по одной рукой: «Вот о чем ты мечтаешь часа в четыре ночи во время наряда. Спроси любого бойца, и он тебе расскажет, – сказал Леви, – что в армейских пиллбоксах душа нет, биотуалет внизу за бетонным бруствером, а дверь бункерная, с рычаговыми запорами, так что, пока сверху вывалишься по нужде, перебудишь всех скрежетанием запоров и скрипучей дверью. Житуха в пиллбоксах что на орбитальной станции, поскольку неделю-другую четыре бойца трутся здесь друг о друга как карандаши в пенале, на пост выходят, надевая каску и бронежилет, а в остальное время скучают кто как умеет, наблюдая рассветы и закаты где-нибудь под Шхемом или Сартабой. В башне приходится мириться со многим, ибо выжить можно только при умении уступать сослуживцам, не выпячивать себя. Случалось, здесь становились друзьями на всю жизнь такие разные натуры, что, встреться они на гражданке, немедленно вцепились бы друг другу в горло: кибуцник и капиталист, левак и правый, русский и религиозный, тель-авивец и сельский житель, полицейский и нарушитель законов. В пиллбоксе можно увидеть, как левак угощает кофе и пончиками правого сиониста, а религиозный мракобес ласков с безбожником. Ибо одно дело в бою защищать спину друг друга, а вот ежедневное усилие над собой в пользу ближнего, делающее возможной жизнь с чужими грязными носками и тоскливой йеменской песней о несчастной любви, исполняемой в двести пятьдесят четвертый раз, – такое делает из человека как минимум ангела».
Тогда же, в первый раз побывав в Пузырьке, Леви внимательно осмотрел дом, подивившись плотности, с которой были наполнены стеллажи, полки, шкафы, подоконники: сухие, раскрошенные по полям рукописи, брошюры, книги, старые и новые, антикварные на иврите, немецком, английском, плюс куча камней – и самых невзрачных, и с друзами, кляссеры с монетами, палестинскими марками, много медных предметов – кофеварок, пепельниц, подносов. Отец любил медь, случалось, начищал мелом таз на пороге дома; эта медитация обычно завершала день, позволяя отцу быть поглощенным тем, как погружается в глубину улица, как становятся мягче очертания домов, карнизов, как притупляются углы, как тени растекаются по земле, по асфальту – тают, как это отчерпывает и поворачивает чаша меди.
Леви рассматривал всё, что пылилось на полках, каждую связку травы, каждую пепельницу; вот и чубук, гроздь курительных трубок на стойке, кадило, янтарные четки с засаленной кисточкой, мастихин с засохшей масляной краской. Леви приблизил лицо к одному из пучков травы и вдруг уловил вкрадчивый и властный аромат шалфея, благовония его юности: он был пропитан этим запахом, пока служил на военной базе в районе Вади Кельт. По стенам была развешана утварь и всякая всячина: раскрашенный лепной герб Британии с розой, львом и единорогом, повсюду пустые птичьи клетки с горками шелухи от семечек и сухого помета внутри, медная и оловянная посуда.
