Я машинально следил за разогревавшимся обсчетом памирских данных – мне теперь было важно сосредоточиться на последних отцовских идеях, если только я мог ручаться за реконструкцию верхних слоев залежей черновиков. Беловых текстов почти не попадалось – законченность не была сильной чертой отца, и особенно в прошедшее десятилетие, после выхода в свет его последней книги «Четыре оливковые косточки» (имелась в виду знаменитая находка археологов, сумевших датировать медным веком капище в Араде по обнаруженным в каменной кладке оливковым косточкам: строители всех эпох на востоке в обеденный перерыв присаживались на незавершенную кладку и перекусывали хлебом с оливками).
Вся жизнь отца, в общем-то, состояла из лирических и не слишком отступлений, но мне в любом случае требовалось отыскать результирующее направление его метаний, чтобы хоть как-то сузить свои поиски. Почему он пропал? Его всегда привлекало отшельничество; я говорил ему, что это форма бегства, и однажды услышал в ответ: «А хоть бы и так».
Много записей из верхних слоев относилось к работе, которую я озаглавил бы «Библейское откровение В.Д.Поленова: пейзаж как „человек в ландшафте“ и сознание как „храм в мироздании“». Отец всегда был увлечен Поленовым, судя хотя бы по тому, что множество пожелтевших репродукций палестинского цикла было развешано на всех уровнях Пузырька. Я помнил, что в последние годы Поленов стал для отца чем-то вроде наваждения. Началось с того, что коллекционер Исаак Камилевич, бывший советский инженер, а ныне американский пенсионер, жилистый, лысый и усатый дядька, с сильным рукопожатием-лопатой, вежливый и хитрый, напал на след поленовских картин, исчезнувших после выставки 1924 года в Нью-Йорке. Тогда молодое советское правительство остро нуждалось в валюте – и продавало по миру всё подряд, всё, хоть на что-то годное. За бесценок оно и толкнуло с молотка картины художника, чудом отстоявшего свое имение перед угрозой конфискации. «Чудо» это носило фамилию его старого приятеля Луначарского, но даже и ему Поленов не посмел напомнить о словно бы канувшей в Атлантике целой главе его личного Евангелия, исполненного языком пейзажа. Камилевич купил пару этюдов на гаражной распродаже респектабельного квартала городка Стэмфорд в Коннектикуте. Хозяева не выказали почтения к «быстрым» пейзажам: кипарисы, руины, прекрасная юница идет по горной тропке, держа за поводья ослицу, или же стоит у косяка дверного проема, поднеся ко рту руку, сдерживая восклицание. В Израиль Камилевич приехал, чтобы по следам экспедиций Поленова снять фильм в жанре «как было и как стало спустя век». Случайно попав на экскурсию к отцу и впечатлившись, он сделал ему предложение вместе поискать на карте точки, с которых Поленов писал свои пейзажи. Отец согласился и взялся за дело с той же пылкостью, с какой его лабрадор срывался с поводка, завидев пенную полосу морского прибоя. Камилевич рассчитывал только сделать рекламный любительский фильм для своих приобретений, перед тем как предложить их аукционным домам. Отец же из этого скромного предприятия извлек жемчужину: он собрал репродукции почти всех картин цикла и полгода носился по стране, выверяя намеченные Поленовым тропинки, валуны, иерусалимские и вифлеемские переулки, линии горизонта, ступенчатую перспективу ландшафтов в тех или иных местах. В результате он догадался о главном: Поленов, будучи командирован масонской ложей «Гелиополь», рядовым послушником которой состоял, приезжал в Палестину с распространенной среди масонов целью: наблюдая руины Палестины и широких окрестностей, собрать сведения об архитектурных навыках строителей иродианской эпохи, когда Второй Храм достиг апогея своего физического существования.
Кстати заметить, одним из любимых героев отца был царь Ирод – новатор архитектуры и дерзновенный эстет, понимавший, что единственный способ отвратить от себя главное оружие ненависти евреев – забвение – это гигантское строительство во всей вверенной ему провинции – и в масштабах, сравнимых с египетскими пирамидами, под стать каковым и был отстроенный Иродом для своих враждебных подданных Храм. Однако деяние это так и не сберегло его гробницу на холме Иродион, вершина которого так хорошо просматривалась из Пузырька. Но особенно восхищало отца не множество Иродовых убежищ – крепостей, дворцов, – а его дерзновенное эстетство: ради единственного представления царь мог построить театр на Иродионе только для того, чтобы, помотав Марка Агриппу по пустыне в колеснице, отмокнуть с ним в бассейне, затем подняться в царских носилках на вершину дворцовой горы и насладиться «Антигоной» в декорациях Иудейских холмов, ныне не сильно искаженных бетонными кубиками разбросанных поселков.
Масоны почитали Храм в качестве явленной копии Вселенной, а его строительство – одним из важнейших дел, которое предпринимает человек, соучаствуя в творении мира. Возникновение у человечества садов и храмов в представлении масонов означало конец кочевого варварского образа жизни и начало досуга искусства и цивилизации, хотя бы и в ущерб сытости. Сады и храмы увенчиваются созданием книги и с ней – воображения мира, ибо все существующее – от элементарных частиц, генного кода и видового разнообразия до виртуальных миров и звездной бездны – это слова, что подчиняются разным грамматикам – естественных языков, физических законов или математических теорем.
Отцу была близка убежденность Поленова в том, что пейзаж – это преобразование Вселенной в состояние мысли. «Почему пейзаж может быть красивым? – спрашивал себя Поленов, и я вспоминал Юту и Ротко. – Почему новая живопись все-таки оказывает впечатление на зрителя? Разве геометрия палитры не древний отпечаток на сетчатке неба и причудливых скал? Что глаз видит и чего он не видит в ландшафте? Полагаю, в этом свойство мозга, преображающее наше зрение». Поленов подбирается к тайне света палестинского пейзажа, и отец обводит эту выписку рамкой: «Солнце выжигает на сетчатке отпечаток-негатив, как на серебряной пластинке: иерусалимские холмы ослепительны и оставляют на зрительном нерве скудный отпечаток тьмы». Здесь же отец помечает: «В 1920-х годах близ Старого города располагалась глазная клиника! Художница Анна Тихо, жена офтальмолога, точно передала теменное свойство света Иудейских гор. Она показывала свои картины больным, развешивала их по всему дому, будучи уверена в их целительности».
Посылая Поленова в Палестину и Египет, «Гелиополь» старался поспеть вслед за французскими братьями: ложа Эрнеста Ренана ранее снарядила в путешествие на Восток писателя и археолога Мельхиора Вогюэ, и тот привез из Палестины труд «Иерусалим», в котором была опубликована его версия археологического плана Храмовой горы. В братском соперничестве русские масоны поспешили сравняться с французскими и поручили Поленову создать собственную версию Храма, завершенного Иродом. Свое решение художник представил в полотне «Христос и грешница». Христос был списан с основоположника русского пейзажа Исаака Левитана, а задник картины – часть стены Храма – написан на основе кропотливых изысканий Поленова по результатам его путешествия.
Биография Поленова как масона обрывается с началом революции. Едва оставшись у художника в собственности, его усадьба Борок становится прибежищем просвещения в духе толстовского общества. От масонства Поленов оставляет себе лишь неостриженный ноготь мизинца и фразу: «Я не художник, я – мастер». В ней он подчеркивает именно масонские полярности – Творец и Мастер, Мастер и Подмастерье, – делая, таким образом, свое путешествие в Тир, совершенное в 1889 году, к гробнице архитектора Храма, главного героя масонских мифов по имени Хирам, еще более осмысленным.
