– У тебя есть отцовские деньги, – напомнила я. – Ты мог бы устроить нам приключение.
Арон притянул меня к себе на грудь, наши сердца забились друг над другом.
– Заметано, – шепнул он, щекотно дохнув мне в ухо. – Южная Америка или еще что.
Он тронул губами мой лоб. Потом веки. А потом губы. Его язык легко коснулся моего. Я вырвалась, погрозила пальцем:
– Хулиган! Мы же должны вести себя благоразумно.
Арон перекатился на меня, закрыл собой солнце.
– Порой бывают уважительные причины для неблагоразумного поведения, – пробормотал он. – Спроси у Гая Фокса.
– Гадкий мальчишка.
– Тебе же по душе!
– Ты мне по душе. Люблю тебя, – прошептала я, а потом взяла за обе щеки и, притянув к себе, покрыла крошечными поцелуями все его лицо – и твердую переносицу, и мягкий пух бровей, и колкую щетину подбородка. А он все твердил: И я тебя, и я тебя, и я тебя.
Чем серьезнее шли у нас дела, тем легче становилось у меня на сердце. Под конец я уже порхала где-то рядом с воробьем, то срываясь вниз, то взмывая на седьмое небо и еще выше. Когда заморосил дождик, Арон поднял меня на ноги, но, Стью, мы не могли перестать целоваться и, спотыкаясь, брели к сараю, словно в тумане, не различая, где чьи губы, где чьи руки. Переступали через инструменты, протискивались мимо ящика с черепицей и становились все нетерпеливей. И наша любовь затуманила окна и, вероятно, повисла сверкающими каплями на паутине.
Арон расчистил место среди хлама и расстелил на пыльном полу старую папину куртку, которая висела на крючке. Я нащупала низ его свитера, задрала кверху – мне нужно было видеть, чувствовать его кожу. И я увидела ее – светлую, гладкую, упругую – и погладила всю, до последнего сантиметра. А Арон только беззвучно охнул, когда я задела мягкие каштановые завитки у него на животе.
Он захватил одной рукой обе мои руки, поднял их над моей головой и потянул вверх майку. Волосы потянулись за ней – выше, выше, выше – и скользнули вниз на голые плечи. Его глаза сказали: «Какая ты красивая!» Я и сама это почувствовала, когда он снимал мой лифчик. Медленно-медленно, словно боялся ошибиться. Почти не дыша, я потянула его вниз, на куртку, и мы, как могли, укутались в нее, сплелись в узел, который никому не развязать. Он завел руку мне под голову. Мы моргали одновременно. Мы дышали одним воздухом. Наши губы сближались…
ДЗЫНЬ, ДЗЫНЬ
…оглушительно зазвенел телефон. Арон сунул руку в задний карман, и по выражению его лица я сразу догадалась, кто звонит.
– Мне поговорить с ним? – в смятении спросил Арон.
Я не успела ответить, Макс повесил трубку. Фу-у, я выдохнула… и тотчас, хватая ртом воздух, охнула – в кармане зазвонил мой собственный телефон.
– Надо бы ответить, Зо.
– Не могу! – сказала я, но кнопку все-таки нажала и, опершись на локоть, отвернулась от Арона.
Мы поговорили, Стью, но передать о чем у меня вряд ли получится. Макс был страшно расстроен из-за отцовской помолвки, а я все порывалась закончить разговор, бормотала какую-то чепуху. А рядом, закрыв глаза рукой, лежал и слушал его брат, и его голая грудь вздымалась и опускалась.
– Чем вообще занимаешься? – под конец поинтересовался Макс.
У меня перехватило горло. Я откашлялась. Два раза.
– Да так, ничем особенным. Готовлюсь к контрольной по естествознанию, – сумела выговорить я.
Арон отбросил папину куртку и порывисто встал. Макс вздохнул в трубке:
– Мне тоже надо кое-что подучить. Не хочешь зайти? Дома никого нет. Мама с Фионой пошли по магазинам, а где братец, я понятия не имею.
Я сморщилась.
– Я, пожалуй, лучше останусь дома, – сказала я, глядя, как Арон натягивает через голову толстовку. – Прости. Надо сосредоточиться.
– Ну, пожалуйста, – произнес он каким-то новым голосом. – Мне нужно тебя увидеть.
– Прости, – он в жизни не поверил бы, за что я прошу прощения. – Мне пора.
Не сразу удалось отделаться от него, а когда я, наконец, опустила телефон, стыдно было до слез.
– Ты правильно поступила, – сказал Арон, но смотрел при этом не на меня, а на газонокосилку, и в голосе не осталось ни капли нежности. – Это моя вина, – тихо добавил он. – Не надо было мне приходить.
– Не говори! Пожалуйста, не говори так!
Он опустился на ящик с черепицей с выражением глубокого презрения к самому себе.
– Что мы творим, Зо? Это гадко. Просто омерзительно.
Я припала грудью к его ногам, положила голову ему на колени. Арон опустил руку на мою голую спину:
– Так больше нельзя.
– Да.
– Мы должны сказать ему правду.
Я подняла на него глаза:
– Да. А когда?
– Понятия не имею. Думаю, надо дождаться подходящего момента.
– Не настанет подходящего момента, – прошептала я. – Когда бы мы ни завели этот разговор, ужас что будет. Кошмар, – я заплакала. Арон гладил меня по плечу, а я ненавидела себя за слабость, но не могла остановить слез. – Давай хотя бы подождем, пока они поженятся. Как ты сказал вчера по телефону: ты ему нужен. И я. Мы не можем…
– Но до этого еще целая вечность, Зо.
Мы беспомощно уставились друг на друга. Я шмыгнула носом, стараясь взять себя в руки.
– Всего несколько недель. Несколько недель, и конец. – Я сжала в ладонях его руки, утерлась локтем. – И мы назначим дату, когда скажем ему. Не знаю, 1 мая, что ли.
Арон поцеловал меня в лоб:
– Ладно. Пусть будет 1 мая.
На том и порешили, Стью. Выбрали дату наугад. А о том, что было в тот вечер, я говорить не хочу. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Не хочу вспоминать дождь, деревья, скрывающуюся из виду руку. Не хочу думать о синих мигалках и сиренах, о рыданиях и о вранье. Не хочу говорить о гробе и чувстве вины, вины, вины, которое изводит меня каждый божий день, каждую минуту. А если придется написать все это, то только карандашом, чтобы сразу стереть все написанное, удалить эту часть моей жизни, размазать в ничто и начать сначала, нарисовать себя такой, какой я хочу быть – с широкой улыбкой, с чистым сердцем и именем, которое я могу написать огромными печатными буквами, потому что мне не страшно открыть его в письме, написанном в садовом сарае.
С любовью, крепко целую,
Зои
Сказочная ул., 1
Бат
12 апреля
Дорогой Стью,
К тому времени, как ты получишь это письмо, ты подойдешь почти к самому концу. Мне так жаль, что я не смогла тебя спасти. Единственная надежда, что солнышко озаряет твои последние дни, посылая лучи в твое окошко, за которым парит в небе красный коршун. Надеюсь, он выглядит иначе, чем те, что тебе доводилось видеть прежде – желтый цвет перьев ярче, синий – глубже, а красные перья – живые и трепещущие как никогда. Я все думаю, спокоен ли ты или твое сердце готово слететь с катушек? Будь у тебя там такой больничный монитор, интересно, как бы он себя вел: бумкал – БУМ-БУМ-БУМ, словно внутри заперт великан, или так: бумбумбумбумбумбумбум, точно мышка бежит по проводам.
