– Дедушка, – сказал папа. – И бабушка. Какие они…
– Да, – тихо сказала я. – Верно.
Я отлично поняла, что папа хочет сказать – молодые.
И дело не в лицах, Стюарт, не в том, что на них нет морщин. Как бы получше объяснить… дело в их настроении. В их энергии. Это читалось в капельках пота на лбу у дедушки. В изгибе бабушкиной спины. Это был не просто танец. Это была жизнь. Чистейшей воды жизнь. Ну представь, что момент жизни измеряется не секундами, а сантиметрами и эти двое вознамерились заполнить его весь, до последнего миллиметра.
– Невольно задумаешься, да? – заметил папа.
– Точно, – кивнула я. – А о чем задумаешься?
– О том, что жизнь коротка. И в ней есть много чего другого, кроме тревог.
– И школы, – добавила я, присаживаясь на край стола.
Папа фыркнул:
– Ха! Недурно! Осторожно, фотографии. – Он вытащил из-под меня стопку черно-белых снимков. – Я их сканирую. Не хочу, чтобы они выцвели…
Я догадалась, что он подумал о дедушке – он-то, дескать, угасает, и спросила:
– Как он?
Папа потер переносицу:
– Если честно, не очень. Память подводит. На прошлой неделе даже не мог вспомнить, что когда-то танцевал. Я принес ему несколько снимков, а он отодвинул их в сторону и попросил Библию и клубничное желе.
– Он себя не узнал? – удивилась я, а человек на экране все хохотал, хохотал, хохотал. – А бабушку? Ее он помнит?
– Старушкой – да, помнит. Но молодые годы забыл.
Голос у папы был грустный-грустный и усталый. Я выскользнула за дверь и вернулась, пряча кое-что за спиной.
– Та-да! На, держи, а настоящую потом купишь. – Я ждала, что папа скажет «спасибо», но он с упавшим лицом перевел взгляд с Ferrari на список фирм у себя на столе. А там кресты, кресты… – Я не хотела… Не потому что тебя сократили. Я хотела…
– Она замечательная! – перебил папа и прокатил машинку по столу и еще поурчал как мотор. Но без особой радости. Мы оба понимали почему.
– Спасибо, детка, – папа улыбнулся. Машинка круто развернулась возле папки и припарковалась рядом с мышкой.
Папа вернулся к фотографиям. Щелк – танцы сменил пикник под дождем. Пара молодых людей на разостланном пледе, солнца нет и в помине, сияют только их улыбающиеся лица. Сидят рядышком, голова к голове, и дедушка обнимает бабушку за плечи.
– Почему мама его терпеть не может? – спросила я. – Такой симпатичный, по-моему.
Папа смущенно откашлялся:
– Мама может его терпеть.
– Но что произошло, пап? Я не понимаю. Почему нам нельзя с ним видеться?
– Понимаешь, мы однажды…
– Поссорились. Знаю. Тогда еще у нас был День Макдоналдса. Но с чего вся эта каша заварилась?
Папа опять покашлял.
– Не бери в голову, детка.
– Но я хочу знать!
Казалось, папа готов сдаться, но нет.
– Некоторые вещи лучше оставить в прошлом.
– Какие, например?
Знаю, это называется лезть на рожон, но как было удержаться?
– Сейчас не время, Зои.
– К чему все эти тайны? Что тут такого?
– Послушай, нет смысла начинать все с начала, – отрезал папа. – Маме это не понравится.
– А почему не понравится? – Я уже начинала злиться. – Что такого ужасного он сделал?
– Хватит! – взорвался папа. – Право, Зои, надо знать меру.
С досадой хлопнув дверью, я вылетела из кабинета, примчалась к себе и схватила валявшийся на полу телефон. Перечитала в муках сочиненный ответ и, не колеблясь… стерла его! Если мама с папой секретничают, то и я буду. Верно же, Стюарт? Я сердито ткнула пальцем в две буквы.
Да.
Целую,
Зои
Сказочная ул., 1
Бат
3 декабря
Привет, Стюарт!
Скоро Рождество. Ну, почти скоро. У нас в Англии Jingle Bells слышится из каждого магазина уже в ноябре, а 1 декабря в больших и маленьких городах зажигаются рождественские огни. Я трижды обшарила весь интернет, но ничего не нашла про Рождество в камере смертников. Держу пари, стражники не позволят тебе подвесить чулок у себя в камере. Может, в тюрьме и есть елка, да разве ж это праздник – давиться баландой за тюремной решеткой? Вообще-то я уверена, в это время года ты чувствуешь себя еще более обездоленным.
Сандра мне вчера так и сказала. Она опять звонила. У меня сердце оборвалось, когда я увидела ее имя. Не хотела отвечать, честное слово, но тогда она могла позвонить домой и поговорить с мамой. И снова позвать нас к себе. Она, наверное, уже собралась повесить трубку, когда я, наконец, решилась ответить. Я как раз брела из школы под мигающими ангелами. Звучит так, будто посланники Господни подмигивали мне. На самом деле это было бы куда интереснее, чем подслеповатые огоньки над главной дорогой у церкви.
Сандра сказала, что у нее выдался тяжелый день. Наверное, мне следовало предложить зайти к ней, чтобы вместе предаться воспоминаниям об ее умершем сыне, но, Стюарт, я не могла. Я сказала, что должна что-нибудь испечь на кулинарный конкурс. Единственное, что пришло в голову, вероятно, потому, что у меня в руках был бисквит (после домоводства остался).
– Кулинарный конкурс? – переспросила Сандра.
Я вдруг не на шутку перепугалась – что, если мое поведение кажется ей подозрительным?
– Что-нибудь несложное, – затараторила я. – Без глазури. И, наверное, очень сухое.
– Ну, удачи тебе, – не очень уверенно пожелала она. – И навести меня до Рождества, ладно? В это время года все как-то тяжелее переносить. Все мысли о нем. Один, в земле, в то время как остальные… Словом, буду рада тебя видеть.
– Да, и я тоже, – промямлила я, хотя и не собиралась идти к ней. Ни сегодня, ни завтра. Вообще никогда в жизни, даже если буду жить ныне и присно и во веки веков, аминь.
Ты, Стюарт, быть может, считаешь, что я слишком резка. Но, ей-богу, я же ее почти не знаю. Если сосчитать минуты, что мы провели вместе, в общей сложности наберется часа два до того момента, как она, вцепившись в мою руку, беззвучно рыдала возле гроба. А первую нашу с Сандрой встречу вообще можно в расчет не брать, такой она была мимолетной. И про нее, Стюарт, я прямо сейчас и расскажу. Ну и вот… Представь себе: я в школе; смешно сказать, на уроке домоводства; усердно тружусь над буханкой цельнозернового хлеба.
Часть шестая
Поднимаю глаза от весов и вижу: в соседнем классе маячит каштановый затылок Макса. Все внутри у меня перевернулось, замерло и шмякнулось на место, аж в мозгу отдалось. Из головы разом все высыпалось, как соль, которую я, к слову, забыла положить в свой хлеб. Видел бы ты, Стюарт, мою буханку, это была катастрофа – плоская, подгоревшая, годная только на то, чтобы выкинуть ее подальше. Мусорное ведро, как нарочно, оказалось возле кабинета черчения, и Макс, должно быть, почувствовал, что я рядом. И оторвался от своего чертежа, а я как раз ножом соскребала с противня несчастную буханку. И помахала ему рукой. Той, в которой держала нож. И даже улыбнуться не могла, в таком была напряжении. Воображаю, что увидел Макс: я появляюсь в окне, размахиваю ножом с каменной физиономией и через секунду исчезаю…
