Любой разумный пёс из тех, с которыми Шаршава имел дело
раньше, без затруднения понял бы его речи. Ну, может, не до последнего слова,
но то, что ему ни в коем случае не чинилось обиды и люди как раз хотели
оставить его в покое – воспринял бы обязательно. Воспринял бы – и позволил
миновать свою драгоценную кость, может, порычав для порядка, но уж не более…
Чего доброго, ещё и подвинулся бы, являя ответную вежливость и убираясь с
дороги. С вожаком, украшенным полосами по стальной шерсти лап, получилось
наоборот. Чужой человек – мужчина – подошёл к нему во время еды да притом
отважился заговорить! За подобную дерзость наказание полагалось только одно…
Вожак не спеша поднялся и с глухим утробным ворчанием пошёл
на Шаршаву. Пошёл вроде не торопясь, но кузнец понял: сейчас прыгнет. Будь на
месте Шаршавы любой венн из рода Серого Пса, лютый зверь давно бы вилял
хвостом, изнемогая от счастья. А то бы и кость свою приволок в подарок новому
другу. Будь кузнец просто человеком, досконально изведавшим все пёсьи повадки,
вожак опять-таки давно сам ушёл бы прочь со двора, смутившись либо просто устав
вотще нападать на непонятного и странно неуязвимого супротивника… Увы, человек
не может обладать всеми качествами одновременно, каждый молодец и умелец в
каком-то одном деле, которое избрал для себя. И Шаршава поступил просто как
очень решительный и сильный мужчина. Пёс взвился, распахивая бездонную пасть…
Кузнец успел принять его на левую руку, худо-бедно защищённую плотной, от
дождя, кожаной курткой. Зубищи сомкнулись, шутя вспоров толстую кожу, рука
сразу отнялась по самое плечо… но и отнявшейся рукой Шаршава сумел рвануть
кверху, тогда как правая уже опустилась на шею животного чуть позади выпуклого
затылка. Шаршава никогда не участвовал на ярмарках в обычных развлечениях
кузнецов, прилюдно игравших кувалдами и на потеху девкам наматывавших гвозди на
пальцы. Не потому, что считал это зазорным, просто не находил тут ничего
необычного и дающего повод похвастаться. Железо, оно железо и есть; что же не
согнуть его, не сломать?..
…Позвонки вожака сухо и отчётливо хрустнули. Голова с
остановившимися глазами неестественно запрокинулась на сломанной шее, пасть
обмякла, и Шаршава стряхнул наземь тяжело обвисшее тело. Онемение в руке
отпустило, но на смену ему начала разрастаться тяжёлая бьющаяся боль, а рукав
принялся быстро намокать и темнеть. Это, впрочем, могло подождать. Кузнец
шагнул мимо дохлой собаки и здоровой рукой обнял бледную трясущуюся Эрминтар:
– Пойдём, что ли, сестрёнка.
Первым заметил случившееся пронырливый внучек старейшины
Хряпы, выглянувший зачем-то из дому. Он сразу рассказал деду, и набольший
пришёл в ужас, но потом подумал как следует – и испытал немалое облегчение. Не
то чтобы ему уж так не нравились венны. Он был на них зол за собственную
оплошность, но и только. А вот то, что теперь псиглавцы наверняка снарядятся в
погоню, а значит, хоть на время оставят в покое деревню, – это поистине
дорогого стоило. Не жаль даже поплатиться полезной рабыней, какой была хромоногая…
Правда, немедля погнаться за веннами у наёмников не
получилось. Псы быстро смекнули, что остались без главенства, и тут же
передрались. Чуть ли не каждый желал занять место убитого, и далеко не все суки
ожидали исхода, отсиживаясь в сторонке: три или четыре тоже дрались за
первенство, и даже свирепее, чем кобели. Хозяева не пытались никого унимать.
Всю ночь в деревне Парусного Ската продолжалась чудовищная грызня, рядом с
трупом вожака легло ещё два, многие оказались нешуточно искалечены, и их недрогнувшими
руками добили сами псиглавцы.
Но зато теперь в стае опять был вожак. Такой же честолюбивый
и сильный, как прежний, только моложе.
И многим показалось, будто ржаво-бурые полосы на лапах
молодого кобеля в одночасье сделались ярче.
* * *
Эврих не без содрогания ожидал, как что будет, но всё
произошло, пожалуй, даже с пугающей обыденностью.
– Ты просил показать место, где меня купил Ксоо
Тарким, – сказал Волкодав. – Вот оно.
Могучие и немыслимо древние леса северного Саккарема успели
остаться далеко позади, кругом расстилались кустарниковые пустоши, порождённые
холодными сухими ветрами, постоянно дувшими с гор. Место же, которое Волкодав
указал Эвриху, не являло собой ничего примечательного. Это даже не был
перекрёсток дорог, заслуживавший такого названия. Просто узенькая – небольшой
тележке проехать – тропка, не то вливавшаяся в невольничий большак, не то
ответвлявшаяся прочь. Чтобы двадцать лет спустя узнать подобное место, оно
должно быть врезано в память не иначе как калёным железом. Или, по крайней
мере, кандальным железом, которое в общем-то ничем калёному не уступит…
Небо оставалось всё таким же мутным, пепельно-голубым, и с
северо-восточной стороны в нём уже проступали белёсые мазки горных вершин.
Эвриху показалось очень закономерным, что совсем рядом с памятным местом, у не
до конца высохшего озерка, расположился на отдых рабский караван. Пасущиеся
лошади, среди которых выделялась пегая красавица кобыла. Повозка с добротным
кожаным верхом, где сохранялись припасы и, вероятно, ехал кое-кто из рабов,
нуждавшийся в сбережении от тягот дороги. Костерки, небольшая палатка для
господина…
И кучка пропылённых людей, расположившихся позади повозки,
вдоль уложенной наземь длинной и толстой цепи.
При виде подъехавших поднялись на ноги не только надсмотрщики,
но и – неожиданно – кое-кто из невольников.
– Наставник, Наставник, я здесь!.. – сорвался
отчаянный молодой голос.
В сторону кричавшего, держа наготове палку и негромко
ругаясь, сразу пошёл старший надсмотрщик – могучий седоволосый мужик,
выглядевший неутомимым в движениях. Не дошёл: крупный серый конь, слегка
высланный седоком, оттёр его в сторону.
– Не стоит бить этого человека, почтенный, – глядя
сверху вниз на постаревшего, но как прежде крепкого Харгелла, сказал
Волкодав. – Я привёз грамоту о его свободе. И выкуп, который достойно
вознаградит твоего хозяина за хлопоты с невольником, по ошибке осуждённым на
рабство. Можем ли мы видеть достойного Ксоо Таркима?
* * *
В стране веннов наступила осень, а с нею – свадьбы и
ярмарки. И случилось так, что на весёлом и шумном торгу женщине из рода
Пятнистых Оленей, с самой весны сильно горевавшей об ослушнице дочери,
приглянулась связочка копчёных кур, выложенных на лоток почтенной полнотелой
Зайчихой.
Да не сами курочки привлекли взгляд. Померещилось нечто знакомое
в узлах плетения сеточек, куда румяные тушки были заключены…
– Скажи, сестрица милая… – начала было Оленуха, однако
совсем рядом послышался горестный плач, и обе женщины обернулись. Поблизости от
них стоял племянник доброй Зайчихи, ученик кузнеца. Смущённый парень держал в
руках кованый светец в виде еловой веточки с шишками и не хотел отпускать, но
приходилось: заливаясь слезами, вещицу тянула к себе, прижимала к груди женщина
из рода Щегла.
И надо ли упоминать, что чуть позже одна из трёх выставила кувшин
горького пива, другая принесла пирожков, третья разломила, угощая, тех самых
кур, – и новые сестры, породнённые своевольными чадами, до позднего утра
сидели все вместе, и наговориться не могли о своих детях.
