Кончик тряпицы был завязан надёжным сегванским узлом. Он
выглядел неприступным. Эврих нашарил нож, но Винитар потянул свободной рукой, и
узел легко распустился.
– Ты помочился хоть на неё?.. – спросил лекарь в
отчаянии, разматывая повязку.
Винитар вздохнул:
– А то как же.
Эврих бросил тряпицу в костёр. Было похоже, что сбывались
его худшие опасения. Освобождённая от повязки рука напоминала гнилой
бесформенный клубень. Особенно скверно выглядело основание ладони. Там не было
раны, её успела затянуть новая кожа, но изнутри лез багрово-жёлтый, очень
неприятный с виду бугор. И было видно, что пальцами Винитар старался не
шевелить.
Тартунг раскрыл ларец, принесённый из сложенных наземь
вьюков. Тускловатое солнце отразилось в стеклянных боках маленьких баночек с
разными жидкостями и порошками… и на лезвиях нескольких небольших, но
бритвенно-острых ножичков разной формы. Винитар покосился на них, но ничего не
сказал.
Пальцы арранта цепко оплели запястье кунса, левая ладонь с
разведёнными пальцами замерла над его распухшей ладонью, потом сдвинулась,
опять замерла… Эврих даже прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь, и
наконец удовлетворённо кивнул. Не глядя сунул руку в ларец и вытащил нужную
баночку. Тщательно смазал всю кисть Винитара прозрачным раствором, пахнувшим
резко, но довольно приятно. Снова потянулся к ларцу и взял самый маленький нож…
– Тебя подержать, может быть, белобрысый? –
участливо осведомилась Афарга.
Винитар вскинул на неё взгляд, надменностью не уступавший её
собственному, и в это время Эврих очень быстро крест-накрест чиркнул тоненьким
лезвием.
Винитар вздрогнул, помимо воли дёрнул руку к себе… Опухоль
же словно взорвалась, из неё обильно, плотными сгустками полез гной. Аррант с
силой надавил пальцами, гной постепенно иссяк, его сменила чистая кровь. И…
сначала Эврих, а потом все шестеро молча уставились на то, что вышло вместе с
гноем.
На ладони Винитара, исторгнутый воспалившейся раной,
красовался выбитый зуб. Крупный и отменно здоровый человеческий клык.
Надобно думать, подобного хохота невольничий тракт за все
века своего бытия ещё не слыхал…
А где-то на севере, не приближаясь и не удаляясь, глухо
рокотал, ворочался в небесах очень необычный для саккаремской осени гром.
* * *
Спустя сутки после приезда псиглавцев в деревне Парусного
Ската уцелели только те собаки, которых хозяева успели спрятать в домах. Но
долго ли просидит собака в четырёх стенах? Рано или поздно ей понадобится выйти
во двор… А во дворе тут как тут зубастая пасть, если не две-три враз. Спастись было
невозможно, даже у хозяина под ногами. Хозяева сами торопились убраться с
дороги, особенно после того, как нескольких жителей деревни псы сшибли наземь
и, не покусав, для острастки тем не менее вываляли в пыли. Старейшина Хряпа
набрался решимости и попросил главаря “желанных гостей” как-то прибрать к рукам
стаю, шаставшую по деревне.
– Зачем? – прозвучал хладнокровный ответ. –
Пускай тешатся, пускай лютости набираются…
Кобели давили кобелей, суки рвали сук и щенят, преследовали
коз и овец, пускали по ветру куриные перья. Порода их звалась “гуртовщиками
пленных”; она велась чуть ли не с Последней войны, якобы от собак мергейтов
Гурцата, прозванного где Великим, где Жестоким, где вовсе Проклятым.
Четвероногие душегубы распоряжались деревней, точно взятой с боя, и покамест
обходили только один дворик. Тот, где обосновались трое веннов и их посестра.
Не потому обходили, что совесть мешала. Просто поперёк входа по-прежнему стойко
лежала Игрица, и с ней не хотели связываться даже самые матёрые и свирепые
суки, а тем более кобели. Игрица защищала своё и очень хорошо знала, за что
собиралась положить жизнь, и о том внятно говорил весь её вид: подойди первым –
умрёшь. А в глубине дворика, у порога клети, виднелась ещё одна серая тень, в
два раза грознее и больше. Бесстрашный в распрях Застоя не затевал драк с
кобелями, но, даже смоги кто перешагнуть через Игрицу, – прежде, чем
обидеть хозяйку и малышей, встретил бы смерть. И об этом тоже говорилось куда
как понятно, на языке, доступном всякой собаке. Это же за сто шагов веет, если
кто готов положить жизнь, да не за себя – за тех, кого полюбил… Такому в зубы
лезть – верная гибель. “Гуртовщики” и не лезли. Прохаживались поодаль,
выхвалялись никем не оспоренной силой, дыбили на загривках скудную шелковистую
шерсть… а напролом не пытались. Зачем?
Венны решили уходить не то чтобы совсем тайно, но и без
особого спроса и разговора. Эрминтар всё же решила наведаться к дому
набольшего, где в каком-то сарае лежала её котомка с вещами. О том, чтобы
забрать всё, не шло речи, но было кое-что, что она никак не могла здесь
покинуть. Парные булавки для плаща, материна памятка. И костяной вязальный
крючок, доставшийся от прабабки: Эрминтар была старшей дочкой в семье. Этого у
неё не посмели забрать даже злые жёны и сестры тех, кто каждый день смешивал
“выкупную” с грязью земной. Даже и у неё, бесправной, было кое-что своё и
святое. Отнять это – лишиться благословения Матери Роданы, подательницы
потомства. Как же позади бросить, как с собой не забрать?..
Эрминтар ушла, пообещав скоро вернуться, но не появлялась
подозрительно долго, и Шаршава забеспокоился. Уже сгущался вечер, хмурый и
по-осеннему тёмный, суливший возможность невозбранно добраться до лодки, благо
ворота тына теперь не закрывались ради удобства собак. “А от кого тебе затворяться-то,
доколе мы здесь?..” – вроде бы сказал Хряпе главарь. В доме набольшего как раз
происходил пир, устроенный ради приезда псиглавцев, и там в ожидании кусков
вертелась вся свора; кто бы что ни говорил, сторожить входы-выходы из деревни
они и не думали. Это было хорошо, потому что Заюшка с Оленюшкой и обоими
волкодавами погрузились в лодку спокойно и невозбранно. Отвяжи верёвку – и в
путь. Но где же Эрминтар, не случилось ли чего нехорошего?..
Шаршава оставил храбрых девок на попечении псов и пошёл искать
названую сестру.
У него отлегло от сердца, когда он увидел её, одиноко
стоявшую у дома набольшего, возле задней стены. Однако, подойдя ближе, кузнец
понял, что рано возрадовался. Эрминтар боялась сдвинуться с места и только
беспомощно прикрывала руками живот, а в двух шагах перед ней, не давая пройти,
разлёгся вожак “гуртовщиков”. Он чавкал и порыкивал, обгладывая большую говяжью
кость, щедрый подарок хозяина. Других собак поблизости видно не было. Вожака
боялись, и, когда он ел, никто не осмеливался подходить. Может, ему не
понравился костыль Эрминтар, может, ещё что?.. Он покамест не покусал женщину,
но стоило ей шелохнуться, как он вскидывал голову. Раздавался такой рык, что
делалось ясно, каким образом его предки вдвоём-втроём сопровождали сотенные толпы
пленных и никому не позволяли сбежать.
Шаршава подошёл на несколько шагов и, когда на него
обратился гневливый взгляд маленьких глаз, полускрытых кожными
складками, – проговорил со спокойной укоризной:
– Безлепие творишь, государь пёс! Сделай уж милость,
позволь ей пройти. Она за твоей едой не охотница!
