– Ты, сестрица любимая, по-моему, не только ножками
прихрамываешь, но и рассудком, – отругала робкую Эрминтар Оленюшка, когда
все они сидели на пороге клети. – О себе думать не желаешь, о сыне или о
дочке подумай, кого родишь скоро! Твоё же, твоя будет душа, тобой выношенная!
Чтобы все, кто тебя силой ломал, ещё и сынка твоего звали рабом? Всей деревни
вымеском?.. А дочка будет, помысли! Что с дочкой станется? Тоже порты всем
стирай? Да ещё, как подрастёт, с каждым прыщавым иди, куда поведёт?..
Эрминтар прикрыла рукой лицо, отвернулась… Шаршава же глядел
на посестру и любовался её разумом и пробудившейся в решимости красотой. Он
помнил её, жалкую и почти безвольную, на пороге его кузни в деревне Оленей… А
теперь какова!
Видно, не зря говорят: за других насмерть вставать куда
проще, чем за себя самоё. За себя – усомнишься, десять раз спросишь себя, не
посчитал ли собственную непонятливость за чужую вину… С другим человеком не
так. Его обиды видятся трезвее и чётче, за его беду исполчиться сами Боги
велят.
Бедная Эрминтар всё металась душой между страхом побега,
страхом перед чужими людьми, долгом “выкупной” своего рода… и надеждой. Так и
не сумев решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту:
– Пойду я… Из трёх домов ещё стирку брать… Вам за ласку
спасибо…
Высокое чрево не дало ей проворно нагнуться, и Шаршава
отодвинул корыто ногой:
– Сиди, сестрица.
А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких
дочек:
– Привыкай!
Вдвоём с Оленюшкой они подхватили корыто, думая сделать за
Эрминтар её сегодняшнюю работу… Но не довелось. Потому что перед клетью
появились их псы – Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу.
Следом за двумя волкодавами, понятно, катилась местная
собачня, звонкая, точно горох в жестяной миске. Измельчавшие потомки островных
лаек, выродившиеся на берегу, не смели приблизиться к паре громадных собак и
гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило каждый день и было уже
привычно. А вот то, что позади шавок, словно ожидая чего-то, поспевала
деревенская ребятня, – слегка настораживало. Ребятишки, пятеро мальчиков и
две девочки побойчее, всё смотрели на перемазанный в зеленоватой глине мешок,
что несла в зубах сука Игрица. Ещё необычнее было то, что, когда не в меру
отважный трёхцветный кобелёк подобрался слишком близко к Застое, тот обернулся
и с глухим рыком лязгнул зубами. Звук был, точно захлопнулась дверь, окованная
железными полосами. До сих пор мохнатый воин не обращал на брехливую мелочь
особого внимания: Кобелишка, обманутый в привычной безнаказанности, с
пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те шарахнулись от него в
разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным – редко сам являет
достойную доблесть. Застоя брезгливо выплюнул клок пёстрой шерсти, выдранный из
бока охальника. Не потому, дескать, жить оставил, что порвать опоздал, –
захотел, взял бы на зуб, да больно противно!..
Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок ему в руку. Вот,
мол, нашли в лесу! А что с этим дальше делать – решай уж ты. Затем тебе и
несли.
Шаршава недоумённо повертел мешок, пощупал… Нахмурился,
вынул поясной нож и быстро перерезал верёвку на горловине.
Тогда сделался внятен слабый плач, и наружу с трудом
выползла серая кошка. Она растянулась на траве, едва открывая глаза и часто
дыша. Псы выкопали её в лесу, уже засыпанную землёй. А дети, не успевшие ту
землю как следует утоптать, побежали следом, жадно споря между собой: сожрут
или не сожрут?.. И как будут жрать: задавят прямо в мешке или сначала вытряхнут
наземь?..
Нет, они не были злобными детьми злых родителей, эти
маленькие сегваны. Просто уж так устроены люди: если у кого нет могущественной
заступы, на того непременно найдётся палач. По жадности ли, по дурному ли
любопытству… Ты поди пни того же Застою. Вмиг ногу отхватит. А кошка что? Ну,
оцарапает… А что будет, если эту кошку в землю зарыть, скоро ли сдохнет? А что
будет, если брюхатой ногу подставить? А что будет, если её дитё свиньям
подкинуть, пока мать у речки стирает?..
Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания…
Заюшка снова подхватила на руки дочек, – Эрминтар бухнулась
наземь и обняла чуть живую любимицу, плача, гладя её, помогая дышать. Застоя
придирчиво обнюхал сперва кошкину хозяйку, потом саму кошку… Люди, с которыми
он жил прежде, полагали, что без пушистых игруний не полон дом, у них не
переводились коты и котята, и свирепому кобелю было не привыкать пестовать
хвостатую мелюзгу. Он лизнул Эрминтар в ухо и принялся вместе с ней разбирать
грязный мех, выглаживать из него липкую глину.
Игрица же улеглась поперёк входа во дворик, и следовало
посмотреть на того, кто отважился бы пройти мимо неё.
* * *
Вечером того самого дня жители деревни Парусного Ската
встречали псиглавцев.
Позже, вспоминая всё случившееся, Шаршава не мог отделаться
от мысли, что набольший, получивший смешное прозвище за любовь к сольвеннским
пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже давным-давно. Состояла же
ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына, пригласив
наёмных бойцов.
Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына
не принимать поспешных решений, особенно о вражде и о мести!.. Было ведь как?
Сын Хряпы ещё в повязках лежал, когда отец его на весеннем торгу увидел
псиглавцев, встретился с главарём, вгорячах отсыпал щедрый задаток… И лишь
позже наслушался бывалых людей, начал думать… и от этих мыслей потеть. Вернуть
бы всё назад, да куда! Задаток принят и пропит, псиглавцы – где они, поди
разыщи, жди теперь, покуда объявятся…
Они прибыли на четырёх вместительных лодках, и собак на тех
лодках было действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни своей не
выбиравшийся из родных веннских лесов далее Большого Погоста, никогда прежде не
видел подобных собак. Он привык к мохнатым псам, чьи пышные шубы надёжно
хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих зубов. У этих была не шерсть,
а шёрстка, короткая, гладкая и блестящая. Зато шкуры казались позаимствованными
у гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками свисала с голов, шей
и боков. От этого даже кобели выглядели как-то по-бабьи, напоминая неопрятных
старух. Но, когда псы начали выпрыгивать из лодок на берег, под вислыми шкурами
стали вздуваться и опадать такие бугры, что своё первое впечатление Шаршава
сразу забыл. Вся стая была одной масти, серо-стальной, лишь у самых внушительных
кобелей на задних лапах и крупах проступали размытые ржаво-бурые полосы. У
одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава посмотрел, как держался пёс
с собратьями, и решил, что это, не иначе, вожак.
На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Ещё как стоило!
Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев,
сроднились с ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого
отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов,
этого-то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе.
Вожак пёсьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый
из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки
тянулись к железным кольцам на тяжёлом поясном ремне. А главарь определённо мог
и умел задать трёпку каждому из своих подчинённых…
