Стрелять – сказано плохо, ведь это от слова “стрела”, а ни
луков, ни стрел ни у кого из охотников не было. Их ведь делают из
можжевельника, сосны, берёзы и ели, а они на острове Закатных Вершин
давным-давно перевелись. Потомки рабов раскручивали пращи, сделанные из полосок
жёваной кожи, и вслед Шамаргану нёсся рой жужжащих камней. Праща – оружие,
которое можно сделать буквально из ничего, но, как и всякое оружие, в умелых
руках оно творит чудеса. А уж умения здешним жителям было не занимать…
На счастье лицедея, он так и не бросил действительно
большого и увесистого мешка, навьюченного на спину. Мешок, в котором Волкодав
уже без особого удивления признал свой собственный, принял десятки метких
ударов и тем спас беглецу жизнь. Камни, пущенные убивать, разили с такой силой,
что без нечаянного панциря Шамарган давно свалился бы бездыханным. Его и так
мотало из стороны в сторону. Потом кто-то изловчился достать его по ноге, и
лицедей упал на колени. – Поделом! – проворчал кунс. У Волкодава, помимо
Солнечного Пламени, привычно висели за спиной два деревянных меча. Они с
Винитаром уже мчались вперёд, когда он вытащил один и перебросил сегвану, а
второй схватил сам. Они подоспели к Шамаргану и с двух сторон встали над ним, и
больше ни один камень в лицедея уже не попал.
Что такое деревянный меч? Это, в общем, тяжёлая и толстая
палка из очень твёрдого дерева, выглаженная и оструганная до некоторого
сходства с настоящим клинком. Воины пользуются ими, совершая ежедневное
правило, радующее тело и дух, и обращаются с деревянными мечами не менее
уважительно, чем со стальными. Это оттого, что они знают, каким страшным
оружием способна быть подобная “палка”. Ею можно добыть себе славу, отстоять
честь и совершить справедливость.
С нею выходят против врага, вооружённого настоящим мечом, и
побеждают, и это есть признак великого мастерства.
И Винитар, и Волкодав были мастерами из мастеров…
Попробуйте-ка взмахнуть деревянным мечом так, чтобы он просвистел на лету: не
сразу получится. А их мечи пели на два голоса, пели уверенно и грозно, рисуя в
воздухе прозрачный узор, и воздух обретал твёрдость. Камни отскакивали с
треском, как от сдвоенного щита. Охотники остановились, смутившись. Такого,
чтобы подбитому баклану слетели на помощь два хищных поморника, они явно не
ожидали. Перемазанный в грязи Шамарган сперва полз на четвереньках, потом
кое-как встал и заковылял, хромая, вперёд. Мешок, испещрённый и кое-где даже
прорванный ударами камней, он по-прежнему не бросал. Волкодав и Винитар отступали
следом, держа мечи наготове.
Их не преследовали. Это была не схватка врагов, тем более
такая, в которой стремятся победить или умереть. Это была охота. А кто полезет
в зубы сильному и огрызающемуся зверю – зачем, ради чего?
Всегда можно найти дичь полегче.
А если её нету поблизости – выждать, пока сильный ослабеет.
Или хитрость какую-нибудь изобрести…
– Куда теперь? – спросил Волкодав, когда все
втроём они наконец укрылись за большим камнем. Тот некогда свалился с обрыва,
да так и остался стоять, наклонившись и прильнув к обширному телу скалы, словно
пытаясь заново срастись с ним. Под камнем было даже относительно сухо. И
более-менее безопасно. На время. – Ты многое здесь помнишь, кунс…
Вырвемся?
Винитар покосился на него, их глаза встретились. Вот как
оборачивался их поход за Божьим Судом. Шли искать место для поединка, а
довелось встать плечом к плечу, защищая третьего. И кого? Шамаргана. Ни тем, ни
другим особенно не любимого. Лицедей сидел на колючем щебне, забившись в
глубину каменного “шалаша”, и, ещё не успев отдышаться, всхлипывая и сопя, с
напряжённым лицом ощупывал сквозь штаны левую ногу выше колена. Двое воинов
мельком на него покосились. Доковылял сюда – значит, и дальше идти как-нибудь
сможет. Им же думать теперь следовало подавно не о Шамаргане и не о достойном
завершении мести, посеянной годы назад, не о том, чья правда выше перед Богами.
Для начала следовало попробовать остаться в живых. Остальное – потом. Будет
жизнь – будет и время подумать о том, как лучше её употребить…
Так, во всяком случае, сказал себе Волкодав.
Винитара, судя по всему, посетили весьма сходные мысли. Он
сказал, помолчав:
– Рядом начинаются ущелья. Мальчишкой я изучил их лучше
многих, потому что любил здесь охотиться. Был путь и до моря, хотя что там
теперь завалено льдом, а что нет, я не знаю.
Куда стремится морской сегван? – подумалось Волкодаву. К
морю, конечно. Добрался до моря – значит, спасён! Вслух он спросил:
– А они с другой стороны они не подберутся? Винитар
ответил с полной уверенностью:
– Нет. – И пояснил, заметив его недоверчивый
взгляд: – Там нельзя пройти. Там Понор.
У старейшины Клеща хватило соображения понять, что его
верный Мордаш налаживается бежать из дому не во внезапном приступе дурости и
даже не по любовным делам. Клещ видел: потерявший покой пёс что-то силится ему
объяснить и до последнего не хочет уходить самовольно, отрекаясь от его,
хозяина, над собой власти. Был бы Мордаш человеком, старейшина, пожалуй,
усмотрел бы в его поведении борьбу между привычным долгом, помноженным на
любовь, – и неким высшим велением. Но это о человеке. Можно ли подобное
сказать про собаку?..
И каким образом беспокойство Мордаша было связано с
непонятным предметом, который принесла умирающая дворняжка и с которым Мордаш
теперь нипочём не хотел расставаться?..
Этот предмет он ненадолго доверил хозяину, пожелавшему
рассмотреть. Клещ увидел перепутанный комок тонких верёвочек, бесформенный,
слипшийся и вонючий. Поистине подобная штуковина могла быть интересна только
собаке. Старейшина стал ждать, чтобы Мордаш наигрался и успокоился, но не
тут-то было. Гордый вождь всех деревенских собак вёл себя словно
пропустовавшая<Пропустовавшая – о суке: пережившая очередной период
готовности к размножению (“пустовку”), но не забеременевшая. Поведение подобной
собаки, увлечённо “играющей” в материнство, называется ложной беременностью.
> сука, которая, не родив щенков, решает считать ими хозяйские башмаки и
принимается ревностно опекать их, охраняя от посторонних. Единственное отличие
состояло в том, что для своей драгоценной верёвочной путанки Мордаш не строил
гнезда, а, наоборот, стремился нести её куда-то в сторону Тин-Вилены и, выходя
с хозяином за ворота, всячески старался это ему втолковать.
Заметив, что с каждым днём кобель отбегает прочь по дороге
всё дальше и возвращается всё неохотней, старейшина сдался.
– Не на цепь же тебя, в самом деле, сажать, –
сказал он Мордашу. Вот уж, право слово, было бы безобразие. Да и не удержала бы
Мордаша цепь… Взяв крепкий шнурок, Клещ обвил им могучую шею любимца. Принял из
послушно раскрывшейся пасти верёвочную связку и устроил её на шнурке, тщательно
закрепив. Теперь Мордаш сможет есть, пить и защищаться в пути, не опасаясь
потерять свою важную ношу…
Сделав это, старейшина заглянул в тёмно-карие, широко
расставленные собачьи глаза, и ему отчётливо показалось, будто Мордаш понимал
его действия. И был за них благодарен. – Вернёшься ли? – вздохнул
Клещ. Вместо ответа кобель дал ему лапу. Тяжёлая когтистая пятерня без остатка
заняла немаленькую мужскую ладонь. Чёрные подушечки были тёплыми и твёрдо-шершавыми,
привычными к долгому бегу по любым дорогам и вообще без дорог. Кобель отнял
лапу и протянул хозяину другую. И наконец, наклонив голову, упёрся широченным
лбом старейшине в колени, заурчал и начал тереться, едва не свалив его с ног.
