– Местный люд, – зло бросил Шамарган, –
оказал бы всяческое гостеприимство двоим странникам, сопровождающим сына
славного Торгума Хума. Если вам охота жрать лягушек – можете жрать!
– Как говорит мой народ, – усмехнулся
Винитар, – косатка не станет щипать водоросли, даже если нет другой сыти.
Волкодав же вспомнил лягушек, некогда зажаренных на лесном
костре саккаремской девушкой в очень далёком отсюда краю. Он сказал:
– Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители
здешних болот, насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить…
Впрочем, глядя, как Шамарган молча, излишне резкими
движениями расстилает своё одеяло, наконец-то просохшее после вытаскивания из
болота, и укладывается спиной к костерку, венн даже испытал некое раскаяние. А
стоило ли, собственно, вот так осаживать парня? Да пускай бы считал себя хоть
сыном Торгума Хума, хоть смертным порождением саккаремской Богини,
заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому от этого плохо?.. Волкодав
постарался вызвать в памяти весь разговор, слово за словом, особо припоминая
выражение глаз и лица Шамаргана, когда тот повествовал о родстве. И пришёл к
выводу, что им с Винитаром не в чем было себя упрекнуть. Потому что искренности
в нынешних россказнях лицедея обнаруживалось не больше, чем в воровской
“жальной”, спетой некогда перед воротами Тин-Вилены. Вот только цели были
другие. В Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность к притворству, ведь по
воле Хономера ему предстоял долгий путь и важное дело. А теперь? Корысть? Да
такому, как он, очередной корыстный обман и очередное разоблачение должны быть
как с гуся вода. Отчего ж он так разобиделся? Очень уж хотел обманом
причаститься местного хлебосольства?.. Нет. Вернее – не только. И даже не столько.
Теперь Шамарган словно кому-то что-то доказывал. Но вот что? И кому? Почему
обязательно хотел преуспеть? И какую внутреннюю необходимость он тем самым
силился утолить?..
В то, что сирота Шамарган врал себе самому, придумывая
утешительную сказку о высоком родстве, Волкодав поверить не мог. Для этого
парень был слишком умён. Поразмыслив, венн в конце концов бессердечно сказал
себе, что на самом деле всё это не имело никакого значения. Вот кончится
ножичком выученика Смерти, заправленным посреди ночи в рёбра обидчикам, тогда
будет иметь… Этого, однако, Волкодав не очень боялся. Шамарган перед его
внутренним взором так и пыхал буро-багровыми с жёлтым пламенами, выдававшими
раздражение и упрямство, но пронзительно-алых намерений убийцы всё же не было
видно. Да если бы и появились – что с того?
В небе, меркнувшем последними отсветами зари, мелькали
быстрые крылья Мыша: зверёк упоённо охотился, хватая жирных болотных насекомых,
стремившихся на огонь. Он не улетит далеко, а это значило, что до рассвета к
его хозяину никто не подойдёт незамеченным. Волкодав прислонил к дереву свой
заплечный мешок, завернулся в старый, неоднократно прожжённый, но по-прежнему
тёплый и очень любимый серый замшевый плащ, устроил под рукой ножны с Солнечным
Пламенем – и скоро уснул.
Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы,
невидимо летящей в тумане.
* * *
Через плавни, не зная местности да ещё и без лодки, быстро
не пройдёшь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния
погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о
неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей.
Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем
могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется
бесконечным. Но всё же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу
угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами
могучих вётел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не
матёрый берег, то уж во всяком случае – большой остров. Может, даже населённый.
А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали!
Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника,
медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали
на длинные жерди, толкая ненадёжное сооружение вперёд. У них не было с собою
верёвок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и
прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но ещё не набравшими
жилистой упругости предзимья. Всё это норовило разъехаться под ногами, и
непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья всё того же сарсана,
уложенные сверху и повёрнутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не
продавливал.
Плавни назвал бы гиблым местом только тот, кто до смерти
боится воды. На берегах и в протоках было полным-полно всяческой живности,
причём не особенно пуганой. При появлении плота не спеша уплывали в сторону
утки с уже взрослыми выводками, дважды снимались с лёжек и, треща сухими
ветками, уходили невидимые кабаны. Свирепые старые одинцы не гневались на
людей. На островках хватало зреющих орехов и особенно падалицы: месяц, что
стоял сейчас на дворе, в Саккареме называли месяцем Яблок…
Сидя в Тин-Вилене, Волкодав уж никак не собирался
путешествовать по Саккарему, а потому и карт этой страны в своём мешке не
припас. Однако несколько карт всего мира – из числа тех, что показались ему
наиболее правдивыми и интересными (из-за того конечно, что более-менее верно
изображали веннские края), – по счастью, всё-таки сохранялись в не
боящемся сырости кошеле. Счастье же состояло в том, что, не в пример веннским
дебрям, Саккарем был страной посещаемой и обжитой, а посему в различных
“Начертаниях” и на соответствующих им картах занимал несоразмерное место. В
сторону увеличения, конечно.
Довольно странно было смотреть на рисунок, изображавший
расположение сразу всех частей света. В то время как Сегванские острова были
помечены далеко не все, да и те не особенно верно (что вызвало у Винитара
хмурую и кривую усмешку), а западный берег Озёрного края оставался вовсе не
прорисованным, – Саккарему оказывалась отведена чуть не половина материка.
И в нижнем течении могучего Сиронга, выглядевшего на карте сущим проливом,
удавалось разглядеть едва ли не те самые протоки, по которым пробирался
неповоротливый плот. Холмы же, медленно придвигавшиеся с востока, были снабжены
даже названием: Чёрные.
И на некотором расстоянии за ними, если не врала карта,
проходила большая дорога. Дорога тянулась из стольной Мельсины на север,
соединяя несколько городов. Это был великий большак. По нему скакали гонцы,
возвещавшие волю солнцеликого шада. По нему из приморских городов в глубь
страны везли товары, доставляемые кораблями из Аррантиады, Мономатаны, Вечной
Степи. Обратно к побережью везли шёлк, лес, вино, хлеб… и чудесные камни,
добываемые каторжниками в Самоцветных горах. От великого большака в разные
стороны тянулись узкие ниточки менее значительных трактов. Одна из малых дорог
вела в город, по которому плавни Сиронга нередко именовались Чирахскими.
Для Волкодава это название кое-что значило.
В Чирахе выросла девушка по имени Ниилит.
Чёрные холмы слыли Чёрными не из-за тёмного цвета земли или
торфяной воды сбегавших к плавням ручьёв. Когда-то здесь была крепость.
Большая, могучая крепость, – орлиное гнездо, надёжно прикрывавшее нивы и
поселения на много дней пути окрест. Вот только кто и когда выстроил её и
почему в конце концов она оказалась разрушена – теперь никому не было известно.
Древними и памятливыми были саккаремские летописи, но и они не давали ответа.
