Небо промолчало. Каменистая земля под ладонями и утратившими
чувствительность коленями была холодной, жёсткой и мокрой. А потом впереди
вспыхнул огонёк. Крохотный, далёкий-далёкий. Хономер даже принял его сперва за
звезду, равнодушно проглянувшую у горизонта, но огонёк жил.
Он двигался так, словно нёсшая его была невысокого роста и
шла неспешной походкой, весьма мало заботясь, поспеет ли за нею измочаленный
Хономер.
Жрец тихо завыл. И пополз, обдирая колени, вернее, почти
побежал на четвереньках туда, куда звал огонёк, всего более страшась, что
потеряет его.
Это было давно,
Да запомнилось людям навек.
Жил в деревне лесной
Старый дед с бородою как снег.
Кособочился тын
Пустоватого дома вокруг:
Рано умерли сын
И невестка, но радовал внук.
Для него и трудил
Себя дед, на печи не лежал,
На охоту ходил
И хорошую лайку держал.
Внук любил наблюдать,
Как возились щенки во дворе:
Чисто рыжие – в мать
И в породу её матерей.
Но однажды, когда
По-весеннему капало с крыш,
Вот ещё ерунда! –
Родился чёрно-пегий малыш.
“Знать, породе конец! –
Молвил дед. – Утоплю поутру…”
Тут взмолился малец:
“Я себе его, дед, заберу!
Пусть побудет пока,
Пусть со всеми сосёт молоко…”
Но пронять старика
Оказалось не так-то легко.
Вот рассвет заалел…
Снились внуку охота и лес,
Дед ушанку надел
И в тяжёлые валенки влез.
Снился внуку привал
И пятнистая шёрстка дружка…
Дед за шиворот взял
И в котомку упрятал щенка.
“Ишь, собрался куда!
Это с пегим-то, слыхана речь!
Что щенок? Ерунда!
Наше дело – породу беречь.
Ну, поплачет чуток,
А назавтра забудет о чём…”
…И скулящий мешок
Канул в воду, покинув плечо…
“Вот и ладно…” Хотел
Возвращаться он в избу свою,
Тут внучок подоспел –
И с разбега – бултых в полынью!
“Что ты делаешь, дед!
Я же с ним на охоту хотел…”
Внук двенадцати лет
Удался не по возрасту смел.
Только ахнул старик…
Не успел даже прянуть вперёд,
А течение вмиг
Утянуло мальчонку под лёд.
Разбежались круги
В равнодушной холодной воде…
Вот такие торги
И такая цена ерунде.
Без хозяина двор,
Догнивает обрушенный кров…
…А в деревне с тех пор
Никогда не топили щенков.
3. Родня по отцу
Падение казалось ему бесконечным. Они словно зависли в
полёте сквозь темноту и тишину таинственного Понора, в безмолвном средоточии
небытия, вне времени и пространства. Волкодав даже подумал о том, что именно
такова, наверное, смерть, – в то мгновение своей власти, пока ещё не
открыла глаза высвобожденная душа… Только слишком уж долго тянулось это
мгновение, да и вряд ли он смог бы в смерти что-то осознавать. А он осознавал,
и притом даже больше, чем ему бы хотелось. Он всё ждал, чтобы они достигли
границы, где, словно проглоченные, гасли все факелы и необъяснимо обрывались
верёвки. Может, и их там, как те верёвки, размочалит, скрутит, порвёт?.. Однако
границы всё не было. Хуже того, не было и ощущения падения в глубину. Даже
воздух, казалось, не двигался мимо, не свистел в ушах, не бил снизу упругими
струями ветра. Они не то падали, не то возносились. От этого было ещё страшней
и мучительно хотелось неизвестно зачем прикрыть локтем лицо. Так помимо
рассудка делает человек, на которого валится неловко подрубленная лесина. Венн
обязательно поддался бы природному побуждению, но это значило бы расцепить
руки, крепко обнимавшие Винитара и Шамаргана, и он, пересиливая себя, просто
ждал. Может, чудо Понора было лишь сказкой, придуманной в утешение уходившим, а
необыкновенный полёт – шуточкой из тех, на которые так гораздо меркнущее
сознание? Что же ТАМ, наконец? Самые что ни есть вещественные и жестокие камни,
или лёд, или вода?..
Оказалось – вода. Но ничего похожего на ту гладь, которую с
плеском разбивает сброшенное в колодец ведро… или, к примеру, три человеческих
тела. Эта вода, да будет позволено так сказать, – разразилась! Она
возникла одновременно со всех сторон, сверху и снизу, и притом так неожиданно,
словно падавшие тела не пробили поверхность, а материализовались
непосредственно на глубине.
Глубина, кстати, оказалась порядочная. Уши, вроде бы
нечувствительные после сокрушительного грохота обвала в тоннеле, самым
немилосердным образом заложило. Но теперь, по крайней мере, кругом была не
какая-то запредельная тьма, а обычная вода из мира вещей, и Волкодав замолотил
ногами, радуясь вернувшемуся чувству верха и низа. Не помешало бы ещё хоть
немножко света, а всего лучше – солнца наверху, чтобы знать, далеко ли воздух,
которого никто из них не успел запасти в лёгких. Но это было бы уже просто до
неприличия хорошо, и потом, если им суждено выплыть, то они выплывут и в
темноте… …Тем более что вода оказалась пресная и тёплая. Не такая, конечно, как
в ласковом веннском озере в хороший летний денёк, но уж после ледниковой
речушки, журчавшей в стылых глубинах, – как раз. В этой воде можно было
жить. И уж величайший стыд был бы в ней потонуть…
Что нагрело здесь воду? Скрытый жар недр, не дававший
зимнему великану окончательно утвердиться на острове Закатных Вершин? Или
бегство от человекоядцев занесло троих путешественников уже в такие пределы,
где законы привычного мира не имели никакой власти?
Скоро узнаем…
Больше всего Волкодав опасался, что вот сейчас они стукнутся
головами в подводный каменный потолок – и неминуемо задохнутся под ним.
Благодарение всем Богам, этого не произошло. Вот перестало
терзать уши давление, и последнее яростное усилие вынесло на поверхность всех
одновременно. Воздух, сколько воздуха, чистого, живительно свежего!.. Волкодав
сразу перевернулся в воде и выпустил из-под куртки Мыша. Шустрый зверёк за
время падения сквозь Понор успел юркнуть ему за пазуху, отлично зная, где самое
надёжное укрывище ото всех бед. К тому же они с Волкодавом не впервые
оказывались в воде, и сообразительный Мыш привык доверять воздушному пузырю,
неизменно задерживавшемуся под плотной кожаной курткой. Этот пузырь и теперь
его не подвёл. Основательно вымокший, но невредимый, Мыш перебрался на голову
хозяину и стал усердно отряхиваться. Потом бодро взлетел.
