А обидно было бы, случись всё это, когда мы были бы на
полпути к потолку… – пронеслась в сознании Волкодава совершенно неуместная
мысль.
Быть может, первоначальный обвал, уничтоживший внешнюю
половину тоннеля, запрудил-таки речку и вода, не находя выхода, взялась ретиво
размывать основания ледяных стен? Или то первое сотрясение оказалось столь
сильным, что поколебало столетнее равновесие всего ледникового языка и теперь
он давал трещину за трещиной, разваливаясь на ломти, неотвратимо обрушиваясь
сам в себя, заполняя внутренние пустоты – так, словно некто огромный шагал по
нему снизу вверх, топча и проминая иссечённую разломами бело-голубую
поверхность?..
Шамарган и Винитар были уже на ногах. Волкодав подлетел к
ним, как раз когда пещеры достиг особенно сильный удар, – и купол,
нависший над Понором, раскололся. Теперь обломки сыпались градом. Чудеса
ледового зодчества на глазах превращались в рои метательных копий, жаждущих
крови. Крови нечестивцев, оскорбивших созерцанием не предназначенное для
смертного взгляда. Шамарган вскинул над головой многострадальный Волкодавов
мешок – авось тот, надёжно сработанный мастером, делавшим в своё время щиты,
продержится ещё хотя бы немного. Трое мужчин перед лицом смерти по-братски
схватились друг за дружку, не понимая зачем, просто потому, что иначе было
совсем невозможно. Трещина очертила ледяной потолок как раз там, где собирался
прорубать его Волкодав: он действительно угадал самое слабое место. Трещина
расширилась, и новый толчок сбросил вниз округлую крышку. Она упала по ту
сторону Понора и рассыпалась, обдав белыми крошками стены. В лица людям дохнуло
ветром и ледяной пылью. Волкодав вскинул глаза и успел рассмотреть высоко над
собой кружок чистого неба.
И в этом кружке – три вершины, три горных зубца.
Потом вся правая стена подалась, дрогнула и начала падать.
Ему показалось, она падала медленно-медленно.
Прозрачные клыки сосулек, которые он не так давно собирался
запомнить и унести с собой для мысленного любования, хищно и величественно
запрокидывались… целясь как раз туда, где они трое стояли. И спасения не было
никакого. Ни увернуться, ни отскочить – некуда.
Разве что…
Мыш упал на голову Волкодаву и что было мочи вцепился
коготками ему в волосы: “Я с тобой! Делай, хозяин!..”
И Волкодав сделал. Единственное, что ему ещё оставалось. Он
шагнул вперёд, через гладкий ледяной край, в темноту и ничто. Двое спутников, с
которыми они держали друг дружку за плечи, шагнули вместе с ним до того
слаженно и согласно, словно так тому и следовало быть.
Через долю мгновения пещера за их спинами перестала
существовать. И на том обвал прекратился. Великанская пасть захлопнулась,
схватив пустоту.
* * *
У Хономера было припасено с собой вполне достаточно зерна,
муки и печёного хлеба – тех самых нечерствеющих походных лепёшек, которыми так
славился кочевой Шо-Ситайн. Не говоря уже о сушёном мясе, приправах и соли:
жрец-Радетель, вообще-то способный месяцами держаться на горстках молотого
ячменя, на сей раз оставил привычку путешествовать налегке, желая, как уже
говорилось, явить диким горцам державную мощь и величие своего храма.
К его превеликой досаде, ночной потоп, превративший в
липкие, забитые грязью комья жреческое облачение и богослужебные книги
Хономера, не пощадил и съестного, чем нанёс святому делу, пожалуй, даже больший
урон. Именно так: богато расшитые красно-зелёные ризы можно было отстирать и
высушить на ветру, что же до книг, то написанное на погибших страницах Хономер
и так знал наизусть до последнего слова… А вот хлеб, мясо и крупа оказались
непоправимо утрачены. Всего через сутки с небольшим после ночёвки возле Зимних
Ворот, когда, с неисчислимыми трудностями выбравшись на плато Алайдор, Хономеров
поезд наконец-то обосновался для новой стоянки на относительно сухом и надёжном
буфе, жрец заставил валившихся от усталости людей сперва всё-таки разобрать
мокрые вьюки на просушку. Тут-то и оказалось, что все запасы снеди, кроме зерна
для животных, успели насквозь прорасти плесенью. Чёрной, склизкой плесенью,
тошнотворной даже на вид.
И это в лютом холоде, посреди лениво тающего снега, за
какие-то несчастные сутки, да в плотных кожаных сумах и мешках, наглухо
закупоренных именно от таких вот случайностей! Необъяснимо…
Тем не менее траченное плесенью осталось только выбросить
наземь. Есть что-либо, опоганенное чёрной паршой, даже после варки в котле,
значило наверняка отравиться, – бывалые походники знали это из опыта.
Между прочим, у них и котлов-то оставалось едва половина. Остальные валялись
сейчас на камнях где-то внизу, смытые всё тем же потоком. Кутаясь в плащ,
Хономер угрюмо смотрел, как мешок за мешком отправлялся в клокочущий каменистый
размыв, и сквозной ветер, по-прежнему тянувший со стороны гор, насвистывал ему
в ухо: возвращайся, жрец. Возвращайся назад!..
Он подумал о стеклянном светильничке, которого, сколько он
ни шарил мёрзнущими руками по затопленному полу шатра, отыскать так и не
удалось. Должно быть, прокудливая вода вытащила его наружу и похоронила в
грязи. Вот так ложатся в землю самые неожиданные предметы; другие люди случайно
находят их сто лет спустя и потом долго гадают, что это за вещь и каким образом
явная принадлежность учёного могла очутиться посередине дикой страны. Светильничка
было жалко, но Хономер понимал: сколько ни отводи душу хоть ругательствами,
хоть молитвой, утраченное от этого не вернётся. Значит, надо оставить прошлое
прошлому и жить дальше.
И уж возвращаться в Тин-Вилену, испугавшись происков
недоброжелательных алайдорских божков, он ни в коем случае не собирался. Пусть
нашёптывают голосом ветра любые предостережения и угрозы, он их не послушает.
Если на то пошло, после гибели книг до конца путешествия ему вряд ли придётся
читать. Да и записи делать, поскольку запас чистых листов, даже если просохнет,
будет годен только в костёр. А значит, потеря светильничка становится не такой
уж обидной. Вполне можно подождать несколько недель. А там договориться с
купцом, едущим в Галирад, и заказать новый…
– Нужно поохотиться, – сказал он Ригномеру. –
Отправимся завтра с утра.
Дичь, водившаяся на плато Алайдор, не то чтобы поражала
изобилием, но всё-таки давала пропитание и пастухам, и купцам из торговых
караванов, направлявшихся в итигульские горы. Здесь встречались и зайцы, и
жирные куропатки, и олени, и разное другое зверьё. Пронёсшееся ненастье,
однако, заставило живность попрятаться, и Хономер выехал на охоту, в основном
надеясь высмотреть мохнатого горного быка, известного своим безразличием к
непогоде.
Эти животные были несомненными прародителями местного
отродья коров, дававшего оседлым шо-ситайнцам молоко, мясо, навоз для топлива и
удобрения, необыкновенно прочные шкуры и обильную шерсть, пригодную на войлок и
пряжу. Дикие быки отличались от домашних разве что однообразием масти – были
они сплошь бурыми, под цвет каменных осыпей, с чёрными гривами и чёрными
метлами роскошных хвостов, – да ещё более тяжёлыми головами в сущих шлемах
рогов, сраставшихся над низкими лбами. Никакому хищнику не было приступа к
огромному зверю, превосходившему в холке человеческий рост и вдобавок
способному с лёгкостью одолевать кручи, по виду доступные разве что для горных
козлов. Наверное, из-за этого быки и не усматривали для себя особой опасности,
когда чуткие носы или даже близорукие глаза различали подходивших людей. К тому
же, по мнению охотников, промышлявших на Алайдоре, горный бык был до
невозможности туп. Однажды уцелев, он не только ничему не учил народившихся
телят, но даже и сам не мог научиться: при новой встрече с человеком вёл себя в
точности как впервые. Если б не подобное скудоумие, быть, бы ему, с его-то
силой и ловкостью, противником грозней всякого мономатанского тигра!
