Патрис Леду пригласил меня на завтрак. Это всегда дурной знак. Мы встретились в 6:30 на балконе его люкса с видом на бескрайнее море.
Между поеданием двух круассанов он бросил мне на стол двенадцать страниц сценария.
– Мы опаздываем на двенадцать дней. Поскольку на одну страницу приходится примерно один день съемок, этой ночью я перечитал сценарий и убрал ненужные сцены. Так мы сможем ликвидировать отставание, – бросил он мне с нестерпимым апломбом.
Он ни слова не сказал о великолепных планах, которые каждый вечер видел, отсматривая отснятый материал, ни слова о трех восхитительных актерах, ни слова о первых смонтированных впечатляющих сценах. Ничего. Только бизнес. Назад к циникам. Съесть или быть съеденным.
Он выбрал неудачный момент. Я был возбужден отснятым материалом и съел бы за него осла прямо с копытами. Я взял эти листки и бросил их с балкона. Патрис подавился круассаном.
– Но что такое?! Что ты творишь? По какому праву ты себе позволяешь? Ты безответственный! Я твой продюсер! – обиделся он.
– Вот именно! Ты не сценарист!
– Да, но…
– Тогда по какому праву ты себе позволяешь? Ты подсунул мне Франсиса Вебера, которому заплатил целое состояние за то, чтобы закрутить сюжет, а теперь, бессонной ночью, выбрасываешь все, что он сделал, выбрасываешь эти сцены, потому что они показались тебе бесполезными? Это ты совершенно безответственный человек! – проорал ему я.
– Но бюджет фильма трещит по швам, и это именно моя роль: искать решения! – объяснил он.
– Это я найду решения, а сейчас, если хочешь убрать какие-то сцены, звони Веберу, привози его сюда, мы с ним поработаем ночь, если надо, но это он закручивает и раскручивает, и никто другой! А пока я буду снимать все сцены, которые есть в моем сценарии!
Выпятив грудь, я гордо вышел из-за стола, но в глубине души я ни в чем не был уверен. Я не знал, пройдет или не пройдет.
Патрис не появлялся на съемочной площадке целых три дня.
Мне было известно, что за моей спиной он пытался завести себе союзников, но директор по производству заверил его, что я веду дела экономно, а ход нашей работы показывал, что я понапрасну не терял ни секунды.
На самом деле я на всех давил, и не в человеческих силах было делать все быстрее, разве что если пренебречь качеством.
Патрис не стал звонить Франсису Веберу и кончил тем, что доверил мне самому сократить все, что возможно.
* * *
Вернувшись в Париж, мы четыре недели снимали в студии. Я опаздывал на десять дней, но потом ликвидировал опоздание, час за часом, минута за минутой. И тут одним махом небо заволокли тучи.
Как и планировалось, Жюльетт вновь осмотрели, но пришли к выводу, что врачи Ниццы ошиблись с диагнозом. Жюльетт осталась в больнице, и ее должны были срочно прооперировать уже на следующий день.
Мой мир рушился. Я не понимал, за что мне приходится платить. Неужели небо дало мне ребенка, чтобы тут же его забрать? И фильм, который оно не хочет дать мне закончить? Как будто мне следовало выбирать между одним и другим. Что за извращенная игра?
Ноги меня не держали, живот постоянно болел. Я больше не мог говорить без аспирина, так гудела моя голова. Я остановил съемки. Жюльетт попала на операционный стол. Ей едва исполнилось пять месяцев.
Хирург вскрыл ей грудную клетку, достал сердце и трудился над ним четыре часа. Четыре часа, в течение которых жизнь больше не имела смысла. Я был всего лишь животным, спрятавшимся в своей норе в ожидании смерти. Ее смерть была бы хуже, чем моя.
Жюльетт перевели в реанимацию. Она лежала на кровати, которая была в десять раз больше, чем она сама. К ней были подсоединены с десяток трубок.
Хирург заменил ей артерию, ведущую к сердцу, так как она была наполовину атрофирована. Он заменил ее артерией быка. Восьмого размера.
Мне казалось, я слушал не хирурга, а водопроводчика. Теперь нужно было ждать двадцать четыре часа, чтобы выяснить, правильно ли прошла пересадка. Двадцать четыре часа мне предстояло видеть свою крошку в коме. Двадцать четыре часа слез и молитв всем богам.
Эта операция не была окончательной. Артерия оказалась слишком маленькой. Жюльетт вернулась на операционный стол еще на четыре часа. Хирург удалил у нее артерию восьмого размера и заменил ее на артерию десятого размера. У меня больше не было ни сил, ни мужества. Я расползался на глазах. Но операция прошла успешно, и Жюльетт вернулась в реанимацию.
Теперь к ней были присоединены пятнадцать трубок. И нужно было ждать еще двадцать четыре часа. Мне кажется, я отсчитывал их по секундам.
Мы больше не ели, ничего не слышали и перепутали день с ночью. Слезы текли из наших глаз, и мы не могли их остановить, а когда нам уже нечем было плакать, наши тела вновь вырабатывали воду, чтобы мы могли продолжать.
Артерия прижилась, но теперь в сердце поступало слишком много крови. Жюльетт вновь вернулась на операционный стол, в третий раз за одну неделю. Хирург поставил на артерию небольшой зажим, чтобы немного уменьшить приток крови.
Жюльетт вновь оказалась в реанимации.
Жюльетт оставалась там семнадцать дней, прежде чем врачи смогли принять решение. Каждое утро мы считали трубки, которые торчали из ее тела. Каждый раз, когда медсестра убирала одну, мы воспринимали это как знак надежды. Это единственная цифра, которая отныне имела значение в моей жизни: число трубок, что торчали из ее тельца. Это число постепенно сокращалось. День за днем. Двенадцать, одиннадцать, десять, девять… Снова десять, одиннадцать… Девять… Восемь… Вся жизнь сводилась к этой цифре. Жюльетт по-прежнему находилась в искусственной коме.
И вот однажды, когда оставалось семь трубок, хирург объявил нам, что они собираются вывести Жюльетт из комы. Она приоткрыла мутный, затуманенный глаз. Ей нужно было время, чтобы оценить ситуацию, понять, где она находится. Немного погодя она наконец увидела меня и бросила на меня черный взрослый взгляд.
«Что ты со мной сделал?» – как будто спрашивала моя дочь.
Этот взгляд навеки меня заледенил, и я принял на свою голову всю гору вины. Хирург, наблюдавший эту сцену, очень умно успокоил и снял с меня вину. Это фокусы природы, родители тут ни при чем.
Жюльетт должна была остаться еще на три недели в больнице, но опасность уже миновала. И все же через год ей придется вновь лечь на операционный стол, потому что она вырастет, и ее артерии тоже.
Постепенно я снова начал слышать. Особенно голос Патриса Леду, который уже десять дней спрашивал меня, в состоянии ли я возобновить съемки. Мы очень сильно выбились из графика.
Я поговорил об этом с хирургом, который меня успокоил.
– В данный момент Жюльетт не нуждается в вашем присутствии. Для нее важно, чтобы вы были в форме, когда она встанет на ноги, – сказал он добродушно и рассудительно.
