Строения здесь были временные – большие прямоугольники, построенные из местного камня. Их было около двадцати, разбросанных вокруг плаца. Посреди плаца возвышалась огромная мачта, на вершине которой развевался французский флаг. Каждое утро, в 6 часов, мы выстраивались на плацу, чтобы спеть «Марсельезу». Еще до того как были оформлены все документы, меня отправили к парикмахеру, где коротко подстригли.
На дорожках между зданиями молодые новобранцы учились маршировать. Ботинки ритмично топали, и ни одна голова не торчала над строем. Мне показалось, что я очутился в фильме «Стена» Алана Паркера. Это меня пугало. Мне не хотелось занимать место в строю. Я предпочел бы узнать, кто я, прежде чем сделаться таким, как все.
Я присоединился к моему отделению и стал там своего рода деревенским дурачком. У меня не получалось ходить в ногу.
– Рядовой Бессон, вы это делаете нарочно или принимаете меня за идиота?! – вопил мне сержант.
– Мсье, я восемнадцать лет двигался определенным образом, как вы хотите, чтобы я сменил походку за несколько часов? – здраво отвечал ему я.
Сержант разозлился, отвел меня в сторонку и заставил одного чеканить шаг в течение нескольких часов. Но едва я присоединился к группе, как обнаружилось, что я не могу синхронизировать свои движения с движениями моих товарищей, и тут же сбиваю весь строй. Мой капитан подошел к сержанту и прошептал ему на ухо:
– Он художник.
Так меня до конца службы освободили от маршировки, и в следующий раз я увидел, как маршируют солдаты, 14 июля по телевизору.
Назавтра сержант вошел в казарму и крикнул:
– Кто любит кино?
Я единственный поднял руку, как дурак.
– Рядовой Бессон дежурит сегодня по кухне.
Со столовыми мне вообще не везло. Но эта, в казарме, была хуже, чем в начальной школе. Мне приходилось есть плохо очищенную картошку (интересно, кем?), и я на глазах начал поправляться.
Рядом со мной в столовой сидел один парень. На гражданке он был истопником. И вот однажды я увидел его счастливое лицо: он только что нашел себе новую работу. Парень записался в регулярную армию и через три дня должен был уехать служить в Йемен за 1800 франков в месяц (это около 300 евро). Издали я увидел вербовщика, который прохаживался между столиками, как ворон в поисках легкой добычи.
Каждый день кто-то из товарищей попадал в его сети. И всякий раз это были самые слабые или простаки. Наконец вербовщик с улыбкой проповедника уселся рядом со мной.
Парень почувствовал мою уязвимость, и это меня встревожило. Он рассказал мне о славной жизни детей нации, которые служат своей стране в прекрасных экзотических краях. К счастью для меня, я уже немало путешествовал, и я вежливо отказался ехать умирать в Йемен.
Через несколько дней, в 4 утра, в казарме внезапно зажегся свет. Наш сержант как бешеный носился по помещению.
– Марш на построение! – орал он.
Всем трудно просыпаться в такую рань.
– Что происходит? – спросил его я, мотая головой.
– Война! – заорал он во всю глотку.
Сердце у меня остановилось. Почему это случилось именно во время моей службы в армии? Что я такого сделал Всеблагому Господу, чтобы мне так не везло с самого рождения? И потом, война против кого? Лично у меня не было врагов и не было никакого желания ими обзаводиться. Я вспомнил названия стран, которые перечислял мне вербовщик. Йемен, Чад, Либерия, Сомали. И подумал, что мне предстоит открыть для себя Африку.
На месте сбора наш взвод присоединился к трем тысячам построившихся в несколько шеренг солдат. 13-й батальон в полном составе, среди ночи. Это серьезно. Подъехал джип и припарковался возле мачты с флагом. Генерал с четырьмя звездами на погонах поднялся на трибуну. Это и в самом деле серьезно, и я почувствовал, как меня пробирает дрожь. Генерал кричал в микрофон, и его голос разносился эхом по всей территории части.
– Солдаты! Этой ночью нас атаковали «красные»!
– Забудь об Африке, нас в Россию посылают, – прошептал мне стоявший рядом товарищ.
В Россию в апреле? Я представил себе заснеженные Уральские горы, обдуваемые ветром в тридцатиградусный мороз. Конечно, эта задача как раз для альпийских стрелков. Я проклял отца и его работу в Валлуаре. Но почему именно русские? В то время я был не особенно осведомлен о международном положении, однако мне не припоминалось, чтобы между нашими странами существовала какая-то вражда. Америка и Россия находились в состоянии войны, но «холодной», и я не мог себе представить, чтобы Франция вдруг захотела сделать ее горячей.
– Вот мы и решили, мы, «синие», объявить войну «красным»! – вопил генерал.
Синие? Он имеет в виду новобранцев? То есть выходит, что именно мы, в том числе я, отправимся в Сибирь на погибель?
Мой товарищ истопник, который отслужил уже более десяти месяцев, толкнул меня локтем.
– Да нет же, придурок! Это учения. «Синие» против «красных». Их проводят каждые три месяца.
Напряжение тут же ушло, я принялся смеяться и никак не мог остановиться, поскольку все внезапно стало казаться нелепым.
Микрофон фонил, и генерал от него отстранялся, чтобы этого избежать. Соседи, проснувшиеся от нашего шума, кричали c балконов, чтобы мы играли в войнушку где-нибудь в другом месте. Мимо промчался поезд и заглушил речь генерала. Плохо закрепленный на мачте флаг в конце концов сорвался, что вызвало всеобщий хохот.
Через три дня «синие» победили «красных». По очкам.
Приближался май, а вместе с ним и Каннский фестиваль. Я отправился к моему командиру и разыграл перед ним трогательную сцену. Я объяснил, что, если исчезну из профессии на целый год, больше никогда не смогу найти работу. Все меня забудут. Но, появившись в Каннах, я смогу сказать, что снимаю за границей, и это объяснит мое отсутствие. Слушая меня, командир хрустел пальцами. Он колебался. Мне нужно было найти железный аргумент.
– Не ломайте мне карьеру, как вам сломали вашу, – выдал ему я, приняв трогательно-преданный вид, как у собаки с рекламы фирмы «Хаш Папис», чему научил меня Джерри.
Командир крякнул, готовый отомстить своей собственной судьбе.
– Сколько времени длится фестиваль? – спросил он.
– Две недели, но я могу уложиться в одну, – ответил я.
Через несколько дней, одетый в военную униформу, я сошел с поезда на вокзале в Каннах. В кафе напротив я переоделся и оставил униформу в камере хранения. Теперь я был одет во все цивильное, только на голове у меня была уставная прическа, ежик длиной не более сантиметра. Но это не страшно. Я мог сойти за датского кинематографиста.
Дело было 20 мая 1978 года. Это был мой первый Каннский фестиваль.
Понятно, что я не знал там никого и не представлял себе, как все проходит. Напрасно я сочинил себе резюме, у меня не было профессионального удостоверения, и я не смог получить аккредитацию.
