Но течение мешало, и работать было тяжело. Через полчаса мне стали видны лишь несколько осколков, которые не стоили моего труда. Носовые пазухи сильно болели, я решил на этом остановиться и начать подъем. Через три метра мне нужно было четыре минуты переждать. Во время подъема я испытывал адскую боль в пазухах, в которых при вдохе раздавался свист, а когда добрался до уровня в 15 метров, перестал видеть. Как ни странно, я не запаниковал, но тут же опустился на несколько метров ниже. Сработал инстинкт самосохранения, и я снова начал видеть. Нет сомнений, это произошло из-за носовых пазух, которые были забиты и сдавливали зрительный нерв. Я cнял маску, как можно сильнее высморкался и предпринял новую попытку. Но на глубине 15 метров от поверхности в моих пазухах вновь засвистело, и я вновь потерял зрение. Только тогда я почувствовал, что во мне поднимается паника, как если бы мои пальцы неотвратимо тянулись к розетке. Паника исходила из живота, и мне нужно было сделать все, чтобы она не дошла до мозга. Десять раз подряд я повторил фразу, которая должна была меня спасти: «Паника – твой единственный враг».
Я снова снял маску, снова высморкался, помассировал пазухи и шею. Третья попытка. Тот же результат. Хронометр отсчитывал время, а мне приходилось делать все более длительные остановки. Мне необходимо было подняться до уровня трех метров, иначе меня ждала катастрофа. Я снова снял маску и принялся изо всех сил бить себя по лицу, пока из носа не хлынула кровь. Это была уже шестая и последняя попытка, так как время, необходимое для остановок, увеличилось, а воздуха в баллоне уже не хватало. Из пазух вновь со свистом выходил воздух, я снова перестал видеть, но на этот раз продолжил подъем. Мне было чертовски больно, и шум в пазухах стоял невероятный, как в сортирах начала века. Затем в моей голове что-то внезапно хлопнуло, как выбитая одним ударом деревянная дверь. Я стал немного видеть, но маска наполнилась кровью. Работа вестибулярного аппарата была нарушена, и я более не различал ни уровня, ни горизонта. Я уже не понимал, где верх, а где низ. Меня вырвало, и я держал перед глазами глубиномер, чтобы стабилизировать себя на трехметровом уровне.
* * *
Море еще сильнее взбаламутилось, и здесь, на небольшой глубине, волнение явственно ощущалось. Трудно было оставаться на месте, мощное течение увлекало меня все дальше от берега, в беспредельную синеву. Мне необходимо было продержаться девять минут. Девять минут в этом аду. Девять минут, за которые я успел подумать о маме, об отце, о том дерьмовом положении, в которое они меня поставили. Девять минут, чтобы найти хоть что-то хорошее, что могло ожидать меня на суше. Единственное, что пришло на ум, – милая улыбка Стефании. Я попытался сосредоточиться на ее ореховых глазах, на ее нежной руке и изящной фигурке. Я представлял себе наше будущее, нашу встречу в Париже. Мы вместе отправимся на Эйфелеву башню, потом прогуляемся вдоль набережной Сены до Нотр-Дама, где я поставлю свечку в память об этом кошмарном погружении. Моя способность мечтать спасла мне жизнь, ибо девять минут наконец истекли.
Вынырнув из воды и оказавшись посреди гигантских волн, я закричал от боли. Меня снова вырвало, но я был цел и невредим, хоть течение и отнесло меня далеко от берега и надувной лодки, на которой должен был страховать меня коллега. Волны мешали ему меня разглядеть, и он уже с полчаса пребывал в полной растерянности. Я схватил спасательный свисток, прикрепленный к моей стабилизационной страховке, но мне не хватало сил в него дунуть. Ничего страшного, мне было хорошо и там, где я вынырнул, хоть меня и качало на волнах. Поэтому я лег на спину и смотрел в небо, сквозь маску, залитую кровью.
Мой коллега наконец заметил меня и принялся орать. Он мог это делать сколько угодно, уши у меня заложило, и его вопли было так же плохо слышно, как объявления в молдавском аэропорту. Он втащил меня на борт, как огромную груду тряпок, слишком долго пролежавших в воде. Не знаю, почему, но я улыбался. Может быть, просто потому, что счастлив был оказаться живым.
Коллега дал знать нашей команде, и, едва я добрался до деревни, меня отвели в медчасть, но в этом не было толку: местный врач мало чем мог помочь и исцелял только от солнечного удара и запоя. Он немедленно связался с «Европ Ассистанс»
[35], и через несколько часов за мной приехала «скорая помощь».
Слух о происшедшем распространился по деревне и дошел до Стефании, которая навестила меня в медчасти. Я рассказал, как она помогла мне выжить, и она меня поцеловала, по-настоящему.
– Возвращайся скорее, – сказала Стефания, коснувшись моей щеки.
«Скорая» отвезла меня в аэропорт, откуда на небольшом частном самолете меня доставили в Марсель. Мне предстояло провести там три недели.
Мама путешествовала на корабле на Корсику вместе с Франсуа и моим маленьким братом. Отец был в деревне на Мальдивах: руководство компании доверило ему должность управляющего в «Клуб Натюр».
Я вновь оказался один, среди белых стен в палате площадью три квадратных метра. У меня было достаточно времени, чтобы понять, что так удручающе действовали на нервы не белые стены, но холодный отвратный неоновый свет, который они отражали. Когда вставало солнце, около пяти утра, на стенах появлялись оранжевые полосы от солнечного света, пробивавшегося сквозь жалюзи, и они прекрасно сочетались с белым цветом стен. Но запах дезинфектанта ни с чем не сочетался.
У меня и правда было предостаточно времени, чтобы налюбоваться своей палатой, так как в тот период, в разгар лета, больница была переполнена, и медсестру я видел не дольше пяти минут в день. Правда, во второй половине дня мне было чем заняться: узи, рентген, анализ крови и множество других обследований, столь нелюбимых социальным страхованием. Я даже не знал, известно ли моим родителям, что я в Марселе. Одиночество застило мне глаза, в то время как зрение улучшалось – во всех смыслах этого слова.
Через десять дней мне нанес визит доктор, лысый очкарик. Это был завотделением. С самого начала он не вызвал у меня симпатии. У него был вид человека, который запросто может бросить на шоссе свою собаку. Мудреными словами, которых я не понимал, и ему это было известно, он рассказал мне то, что я знал и без него. Мне не следовало нырять с гайморитом, но прошлое меня не интересовало. Я хотел, чтобы он поговорил со мной о моем будущем. Море было моей жизнью, и мне было необходимо знать, не собирался ли он у меня его отнять. Он издал короткий сухой смешок, в таком роде, какой отпускают, желая дать понять собеседнику, что он бредит.
– Подводное плавание? Забудьте! Вам противопоказано нырять даже в ванной!
Этот придурок только что сломал мне жизнь и еще при этом смеялся. После чего убрался из моей палаты, а я остался лежать, предаваясь отчаянию, и это длилось несколько дней.
Моя жизнь больше не имела смысла, она была разбита, а итог плачевен. Отец завел новую семью и не нуждался во мне на своих Мальдивах. Мать жила со своим мужем, который считал дни до моего исчезновения из их жизни. В школе я ноль без палочки, я не умел заводить друзей, потому что все находили меня странным, любил только такую музыку, которая вызывала у всех отвращение, и мне бывало хорошо только в море, но один бестактный врач море мне запретил. У меня было ощущение, что Господь открыл на меня охоту и осушил океаны. Я не представлял себе ни что мне делать со своей жизнью, ни для чего она дана. Мне оставалась только вода в ванне. И у меня не было ни месседжа, ни постера, ни инструкции, ни образца для подражания. Настоящая черная дыра. Пустота космоса. Полное отключение.
