– Ах! Значит, «Подземка» – ваш фильм? – спросила она с ехидной улыбкой.
Впрочем, о «Последней битве» она никогда не слышала.
Должно быть, ее назначили на отдел культуры две минуты назад, другого объяснения я не находил.
– А вы, Жан Рено? Итак, вы сыграли вашу первую роль в кино. А чем вы до этого занимались?
Она немного перегнула палку, и я видел, что мой Жан напрягся, как тетива у лука. Это могло ей дорого обойтись. Жан встал, распрямил плечи и принялся орать, как древний глашатай.
На журналистку обрушился шквал оскорблений и плевков.
В таких ситуациях Жан бывает неуправляем.
Журналистка сжалась в комочек, как мышь, обезумевшая от трубных звуков слона. Кончилось тем, что она собрала вещички и выскочила из помещения со слезами на глазах.
Жан расхаживал взад и вперед, как боксер на ринге после победы нокаутом.
– Блин, отлично получилось! – бросил он наконец.
Мы расхохотались. В самом деле, было приятно выпустить пар, который накапливался на протяжении нескольких недель.
Остальные интервью никаких впечатлений не оставили. Половина журналистов не видела фильм, вторая половина упивалась нашим премьерным провалом.
Стали известны первые цифры. Посещаемость была не очень хорошей. Примерно вполовину меньше, чем на «Подземке». Волна, которую подняли средства массовой информации, была такой мощной, что реально отпугивала людей. Нужно было принять очевидное. Фильм полностью провалился. «Гомон» был в дерьме, а я – мертв.
Именно с этими хорошими новостями я вернулся в Париж, чтобы проводить Жюльетт в университетский госпиталь Некера. Мы отвезли ее в операционную в 11 часов. Операция должна была продлиться примерно два часа. Я отправился бродить по окрестностям, сделав вид, будто собираюсь что-то купить. Никаких желаний у меня на самом деле не было. Я прокручивал в голове прошедшие годы.
Отсутствующие родители. Скромные достижения в школе. Любовь к морю, которая сподвигла меня снять фильм, ознаменовавший мой провал. И небо, которое так смеется надо мной, что даже угрожает отнять жизнь у моей дочери.
Я не знал, за что плачу. Не знал, что я не так сделал.
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким потерянным.
Но небо не может быть столь жестоким, это невозможно. Должна же быть какая-то причина и хотя бы малейшая надежда. Не может весь мир принадлежать циникам. Мой разум взбунтовался, а воображение доделало остальное, и я снова отправился в то единственное место, где чувствовал себя защищенным. В мой собственный мир, тот, в котором присутствует логика, в котором воздается за добро, в котором можно обращаться к небу и просить его об одолжении, одном-единственном.
Я хочу, чтобы Жюльетт выжила. Это все, о чем я прошу всех этих богов, что сидят за столом и смотрят на меня.
Через четыре часа Жюльетт была все еще в операционной. Я поймал в коридоре врача. Жюльетт перевезли в другую операционную.
– Почему ее перевезли в другую операционную? – с беспокойством спросил я.
– Не знаю, но это обычно недобрый знак, – ответил мне этот придурок, на тысячу баллов проваливший экзамен по психологии.
Во мне поднялась ярость. Ничто меня больше не сдерживало. Я уже не был вполне человеком.
Я схватил его за ворот с силой гориллы.
– Я жду мою дочку, поэтому ты сейчас пойдешь и все разузнаешь, а потом вернешься сюда! – сказал я, стиснув зубы.
Я утратил человеческую сущность. Я был теперь всего лишь комком нервов. Без кожи. Без души. Моя жизнь зависела от жизни Жюльетт.
Через пять часов хирург вышел из операционной. Он был с голым торсом, весь в поту.
– Сожалею, получилось немного долго. Все хорошо. Я сейчас оденусь и через пять минут подойду, – сказал он через маску.
Через несколько мгновений он сел за свой стол и достал листок бумаги. Нарисовал сердце и принялся объяснять, что делал в ходе операции.
– Ну вот, это сердце, видите? Итак, я удалил вот эту артерию, ту, которая нас беспокоила с самого начала. На ее место я установил другую, девятого размера. С этой все уже будет в порядке. Пока я был там, я подкорректировал клапаны, здесь и здесь. И операция завершена!
Он говорил как сантехник, гордящийся своей работой. Я не осмеливался задать единственный интересовавший меня вопрос.
– Но… Это означает, что… она будет жить? – сдавленным от волнения голосом наконец прошептал я.
– Она не сможет выступать на олимпийских играх в метании молота, но во всем остальном у нее нет ограничений, и лет восемьдесят я ей гарантирую, – с юмором ответил он.
Напряжение мгновенно спало. Я раскачивался, как воздушный шар, как ледяная глыба, упавшая в океан. Слезы лились сами собой, и я ничего не мог с ними поделать. Да и зачем: это не были слезы горя. Жюльетт будет жить. Остальное не имело никакого значения. Я больше ничего не просил на все предстоящие Рождества моей жизни. Только это. Чтобы она жила. Я все еще не знал, существует ли Бог, но на всякий случай поблагодарил Его, так как Он впервые меня услышал.
Однажды Жюльетт сможет увидеть «Голубую бездну», которую я ей посвятил.
Я был весь опутан долгами, мой фильм потерпел фиаско, мое сердце было разбито, но Жюльетт жива. Это главное.
Вечером я лег спать, но никак не мог заснуть. Я пытался во всем разобраться, как бы подвести итог своим первым тридцати годам. Они были во многом катастрофичны, но я был еще жив, а это уже неплохо.
– Если бы тебе пришлось заново снимать «Голубую бездну», ты бы сделал ее такой же?
Я долго над этим размышлял. От души, без лжи, на том интеллектуальном уровне, которым в тот момент обладал. Я чувствовал, что сделал все, что мог, поэтому ответ был:
– Да, я сделал бы точно такой же фильм.
– А раз ты в ладу с самим собой – тогда спи, – сказал мне тихий голос.
Я отвечал за фильм, а не за его успех или неудачу. Только за фильм. Ты хотел снимать кино? Ты его снимаешь. Так что заткни пасть и заранее скажи за все спасибо. Эти волшебные слова развязали все узлы у меня в животе, и через пять минут я уснул сном младенца.
На следующий день посещаемость немного улучшилась, и молодежь начала назначать свидания в «Гран-Рексе», самом большом кинотеатре Парижа.
День за днем, несмотря на ужасную прессу, зрители заполняли залы. Они в конце концов приняли фильм и защищали его от нападок. Фильм оставался на афишах шестьдесят недель и собрал почти десять миллионов зрителей. «Голубая бездна» стала социальным феноменом и позднее ее назвали фильмом десятилетия.
* * *
Мне было 29 лет. Отныне ничто уже не будет прежним в моей жизни. Успех и деньги были факторами, по-прежнему мне неизвестными, с которыми в будущем я научусь справляться. Границы моего мира расширятся, но друзей станет меньше, а врагов – больше.
