К прилавку вела очередь, человек тридцать пять. Я спросил стоящую в конце старушку, почему нету сыра, и получил такой ответ: «Али ты не знаешь, милок, что в сыре НАТА наны колдуйские прятала. Как поест такого сыру русский чилавек, так одно у него на уме — Володимера Володимирыча загубить. Наны эти спрятаны и в масле, и во всем, поэтому мы только наше молочко пьем, нашу сметанцу ядим и творожок кушаем… Нама ихние разносолы не нужные!»
Ага, подумал я, опять Солнце Володимирыч.
Подумал я это, только подумал, но как-то само собой получилось, что три раза громко сказал: «Патин вор!»
Все стоящие в очереди бабки тут же, как по команде, повернули ко мне свои лица и стали хищно принюхиваться.
А потом… я увидел танец смерти… танцевали… отвратительные склеротичные ноги, когтистые старческие руки, покрытые коричневыми пятнами отвислые груди, морщинистые ягодицы… в середине хоровода возвышалась худая бледная старуха, в руках она держала длинную пирамиду, покрытую слизью. У пирамиды этой был глаз, и глаз этот смотрел на меня… Вместо ног у старухи были длинные сиреневые щупальца с присосками. Из зубастого ее рта высовывался длинный черный язык и жутко качался из стороны в сторону. На прилавке между бидонами уселось белое, широкое чудовище, с какими-то отвисшими до полу белыми мешками вместо ног, вместо рук, ушей, глаз висели такие же белые мешки. Из мешков этих непрерывно сыпалась пудра. За ней танцевала черная старуха, вся покрытая чешуею, со множеством тонких рук, сложенных на груди, и вместо головы у ней была худющая задница с воткнутой в нее морковкой. С потолка универсама свешивалось какое-то болезненно распухшее тело, всё состоявшее из одних покрытых волдырями ног; эти ноги бились одна об другую и неестественно выгибались.
Я зажмурил глаза, а когда открыл их, все было как прежде. Бидоны, молоко, творог, терпеливая очередь из старых женщин и толстая продавщица с грубо нарумяненными щеками и синими тенями на веках.
Заглянул в газетный киоск на перекрестке.
В киоске продавались только Известия. А продавцом работал там не человек… а стоящий на задних ногах тасманский тигр, полосатый, с длинной мордой и в курьезных роговых очках. Он сообщил мне, что: «Рык-рык-рык… газета свежая… рык-рык… двадцать пять рублей…»
От тигра почему-то пахло палеными перьями. Я положил на тарелочку сторублевую бумажку, ту самую, с квадригой и Аполлоном.
Тасманский тигр прорычал мне: «Сдачи нету».
— Не надо сдачи… купите себе… мяса что ли…
— На такие деньги мяса в Москве не купишь… только кости…
— Ну, хорошо, купите себе кости, поглодайте, а то вымрете…
— Тилацин в 1930 году вымер, господин хороший.
— Вы тут прямо не продавец, а словарь Даля.
— Многому научился у покупателей. Да и книжечки, признаться, почитываю, грешник.
— Ладно, пойду, счастливо оставаться!
— Идите, идите, пока ходилки ходят, и не забудьте рот прополоскать…
— Это вы к чему?
— Я имел в виду ваше подсознание, мистер Мейер! Сон разума порождает монстров!
— Уже до сумчатых волков доигрался, жидок! — сказал старлей и скептически покачал головой.
— А вот мы тебя по почечкам, гнилая ты морда, — гаркнул Петя-бугай и заржал жеребцом.
— А пальчик детский жареный, не хотите попробовать, или глазок? — пропищал Колобок и укатился куда-то.
Дома я развернул газету. С первой страницы, как впрочем и со всех остальных, на меня глядел Путин. В костюме, улыбающийся, сосредоточенный, в дзюдоге и в дзюбоне, в шлеме пилота, в скафандре водолаза, в пилотке, с детьми, с птицами, с роженицами, на Луне, на Марсе, в рабочей столовке Уралвагонзавода.
О содержании статей говорить бессмысленно, достаточно перечислить несколько заголовков.
Мы — за Путина! Крым наш и Европа наша!
Владимир Путин — самое дорогое, что есть у русского человека!
Наше Солнце: визит в Туркмению.
Посещение Владимиром Путиным сиротского дома для мальчиков в Биробиджане.
В Большом премьера: балет и оратория «Он выше, быстрее и красивее всех».
Европа и США на коленях.
Открытие мемориала «Он здесь служил» в Дрездене.
Турция подарила Путину три новых шапки Мономаха и алмазный скипетр.
Народный скульптор России Церетели приступил к работе над циклом двадцатиметровых скульптур из гранита: «Пусть всегда будет Солнце и Путин».
Новое слово в герантологии. Путин бессмертен, потому что он вечен.
Канальство! А не попробовать ли мне… Вдруг получится? Решил начать с малого.
Закрыл глаза, сжал кулаки и сосредоточился, но… обессилел и задремал.
Проснулся от бешеного крика: «Что вы наделали?! Какое непростительное мальчишество! Идиот!»
Кричал стоящий рядом со мной Бабель и потрясал в воздухе «Известиями». Дрожащей от гнева рукой сунул мне скомканную газету.
Знакомое, изуродованное ботоксом, лицо улыбалось с первой страницы так же, как и раньше. Но набранная крупно надпись над фотографией изменилась.
Мы — за Вонючкина… Прохиндей Вонючкин — это самое дорогое, что есть у русского человека… Наш Прохиндей выше, быстрее и красивее всех… на коленях перед нашим Прохиндеем… Вонючкин бессмертен, потому что вечен…
Не успел я рассмеяться, как произошло нечто и вовсе невероятное. Какая-то непонятная сила сжала Колобка в точку, и эта точка улетела, жужжа, в полуоткрытую входную дверь.
ОРАНЖЕРЕЯ, КРЫСЫ И НАПОЛЬНЫЕ ЧАСЫ
После обеда решил съездить в центр. Но не по линии Ясенево-Октябрьская, доставляющей любителей Сурикова и Репина в Третьяковку, а по любимому пути паломничества странствующего подмастерья Юго-Западная-Кропоткинская, по которому столько лет носился под землей в Пушкинский музей на свидание с Кранахом и Фаюмскими портретами.
Заглянул в газетный киоск. Все там было нормально, витрины ломились от желтой прессы. Маленький продавец в бежевом костюме и полосатом галстучке нисколько не напоминал тасманского тигра, говорил высоким голосом, продал мне двадцать билетиков-карточек и пожелал хорошего дня.
Пошел к автобусу номер 642.
Все победила, как всегда побеждает, извечная рутина. Законы природы восстановили свое постылое господство. Пасмурно… грязный снег, мерзлый асфальт, замерзшие деревья, бетонные коробки, немытые, нещадно чадящие автомобили… сломавший себе где-то в космической глубине хребет декабрьский московский день уже уступает место сиреневым сумеркам.
Лица пассажиров в автобусе кажутся особенно хмурыми, мрачными… как будто жизнь обнесла их всеми своими лучистыми дарами… превратила их тела в желатин, убрала радости и оставила только боли и заботы.
Недалеко от меня сидели двое — мать и сын. Глаза у обоих такие скучные, невыразительные, что непонятно, как они вообще могут жить, дышать, ходить… почему не умирают.
