— А как же документы, погранцы, таможня?
— Ты не в Европе, привыкай. Прилетели мы спецрейсом, какая уж тут в душу таможня? Перестраивайся, жидок! Завтра с тобой разговор будет серьезный, думай, перед тем, как говорить, наломаешь дров, локти будешь кусать. Колобок стелит мягко, да жестко спать.
Вышли на какую-то узкую темную дорогу. Между дач, что ли. Протопали по ней сквозь метель с полкилометра, подошли к домам. Восьмиэтажки. Разбитые и грязные. На газоне — горит, переливается огнями елка. А над елкой — надпись из светящихся неоновых трубок: «Зимняя сказка».
Старлей объяснил: «Это бар ночной так называется. За четыреста в рот возьмут синюхи люберецкие. Снегурочки-бля… А дед Мороз там в вышибалах».
«Сне-гу-роч-ка! Сне-гу-роч-ка! — звали дети на елке во Дворце пионеров в далекие шестидесятые. — Сне-гу-роч-ка!»
Из темного угла выходила торжественным шагом широколицая курносая красавица-массовичка в нелепом гриме и ужасном платье с блестками, так неловко пытающемся скрыть ее некрасивые ноги. Снегурочка призывала тонюсеньким голосом: «Дети, позовем все вместе дедушку Мороза!»
И двести пятьдесят будущих строителей коммунизма блеяли в унисон: «Де-ду-шка Мо-роз, приходи к нам!»
Под слепым фонарем стояла машина. Жигули. Старлей поговорил с шофером, мы забрались на заднее сиденье. Всю дорогу я проспал. Старлей разбудил меня, когда мы к дому подъезжали. И улица, и дом, и подъезд показались мне знакомыми. Поднялись на лифте на девятый этаж.
Тут ноги у меня подкосились, я начал медленно падать… старлей подхватил меня и вволок в квартиру, отстегнул наручник и посадил в кресло… принес горячий кофе. Я глотнул чужим, неслушающимся ртом.
Меня разбудила женщина. Ласково погладила по голове и сказала: «Пора тебе в ванную».
Сердце сжалось и упало в живот, локти похолодели. Кто она?
Я встал и как в тумане… поплелся… а она меня легонько подталкивала, направляла. Раздеваться не пришлось… зеленоватая пена… хвоя… я влез в ванну не без труда и долго лежал, отмокал, согревался, пытался слепить из пены ее лицо.
Потом заплакал, потому что узнал ее. Женщина, сидевшая около меня на табуретке и трущая меня золотистой губкой, была моей женой, с которой я расстался тридцать три года назад.
— Да, милый, это я, вернее то, что от меня осталось.
— А где этот мерзкий тип, старший лейтенант, он ушел?
— Да, он только сделал свою работу, привез тебя ко мне. Не бойся ничего, все хорошо, я вымою тебя и уложу в кроватку, ты выспишься.
— Скажи мне, я в раю?
— Ты в Ясенево, в нашей квартире. Потерпи, тебе все объяснят вечером. Не думай ни о чем, все образумится. Тебе нужен покой.
Она обняла меня… и вдруг превратилась во вторую жену, тоже оставленную, тоже любимую, живущую с дочерью в Аргентине, и мы плакали и любили друг друга, а потом превратилась в Марику, и я целовал ее старое доброе лицо и пытался расспросить, добралась ли она до Нью-Йорка и встретил ли ее там сын, но она только улыбалась. Все мои любимые побывали у меня и все они были влюблены в меня, и я был влюблен в них.
Вечером рай прекратился. Век догнал меня. И бросился мне на плечи. Открыл глаза и увидел рядом со мной похожего на Бабеля толстяка в белом халате. Колобок! В руке у него поблескивал шприц. Инстинктивно отпрянул. А он преследовать меня не стал, а постучал меня ладошкой по ступне, уютно покачал курчавой толстой головой и заговорил: «Все хорошо, все хорошо, не бойтесь, это только укрепит вас и успокоит, укрепит и успокоит… маленькая доза мескалина… шучу, шучу».
Вколол иглу мне в бедро, не торопясь, впрыснул лекарство, похлопал меня по плечу и закивал, как китайский фарфоровый бог счастья.
— Замечательно держитесь! Нервы как канаты. Другой бы на вашем месте… Поешьте немного, вот, тут, на подносе, а потом садитесь в кресло и поговорим… и погутарим… надо вам кое-что обьяснить… а уж вы потом решите сами, что мы будем делать… да-с, сами решите.
Я съел булочку с маслом, выпил стаканчик апельсинового сока, встал, надел пижаму, подошел к окну.
— Мало что изменилось, не правда ли, капитализм только испортил их, — задумчиво заметил толстяк, — дома постарели, а их обитатели… сами увидите. Сходите на кухню… поройтесь в холодильнике… ощутите, что вы в реальности, а не в страшном сне. Мы постарались все в квартире оборудовать так, как тут было в вашей прошлой жизни, чтобы облегчить вам вхождение в жизнь новую, так сказать… Телевизора у вас тогда не было, и мы решили обойтись без него. И компьютера, конечно, тоже не было… зато радио, пожалуйста, слушайте сколько угодно, ваша «Спидола» к вашим услугам. На улицу выходить я вам сегодня не рекомендую, но завтра, будьте любезны, вы не заключенный и не заложник. А сейчас я готов ответить на все ваши вопросы. Устраивайтесь поудобнее в кресле… Спрашивайте, мальчики, спрашивайте.
Не знал, с чего начать. Ударил наугад: «Марк и Борис живы?»
Колобок-Бабель поморщился. После затянувшейся паузы каркнул негромко: «Да».
— Они в Москве?
— Да.
— Они работают на вас?
— Какой вы догадливый! Штирлиц просто!
— Что вам от меня надо?
— Никак не могу поверить, что вы этого не знаете в мельчайших деталях.
— Что конкретно? Фильм, интервью, покаяние?
— Умница. Фильм уже монтируют… интервью пойдет отдельно. И еще кое-что.
— Сроки?
— Как раз на ваше Рождество, за несколько дней до Нового года покажем по всем программам. С переводом на английский и другие языки.
— Что будет, если я откажусь?
— Не откажетесь.
— Почему вы так уверены?
— Не откажетесь.
— Кто?
— И ваш сын, и его жена, и ваши внуки, и ваша первая жена. И… сюрприз… ах-ах… ваша Марика… все они у нас… и от вас зависит их судьба, здоровье. Мы не будем приносить вам каждый день на блюдечке пальчик… или глазик… но… кто знает, что придет ему в голову? Он ведь у нас мечтатель-пудинг наш кремлевский… не без игривости, знаете ли… может такое придумать, чего и в ваших рассказах не встретишь.
— Почему я? Я не фотогеничен.
— Шармант! А вы подумайте, почему вы. Вы сами виноваты! Сами на себя все и навлекли… и никого не вините, кроме самого себя. Тщеславие-с. Референты прочитали текстик ваш… да-да, о наших лондонских гешефтах… кое-что подчеркнули… и ему на столик положили на газетный. Он прочитал и решил вас, так сказать, лично пригласить.
— Очень лестно! А потом, что будет? Показательный процесс и казнь? Как неоригинально!
— У нас, как вы, наверное, знаете, не казнят. Процесс — конечно будет, но исход его будет зависеть от вашей готовности с нами работать. Палитра широкая. От пожизненного карцера… до освобождения и посильного вспоможения. Можем эту квартиру вам подарить… и писать позволим… и опубликуем хорошим тиражом.
