— Именно с ним. В прямом и в переносном смысле.
— Понял, понял.
— А ты понятливый!
— Ты меня всего на четыре года старше. Но ты решила, что я ребенок, и к тому же полный идиот. А меня жутко к тебе тянет. Не только сексуально… этнически… может, потому, что грузины и евреи — двоюродные братья?
— Опять умничаешь? Не хочу с тобой темнить. Мой папа вздумал отдать меня за тебя замуж. Сговорился с твоим дядей. И твоя тетя знает. И бабушка. И все мои. А меня сама эта мысль — что он хочет какие-то выгоды получить от моего замужества, вроде как монарх, приводит в бешенство. Я не принцесса, ты не принц, а он не король.
— Интересные дела. У меня есть идея. Давай их надуем. Пусть себе свои планы строят. Как твой папа сказал, боги только смеются… Вот мы и станем этими богами. Будем хохотать. А им скажем, что все, мол, в ажуре, так мол и будет, как они задумали. А сами будем жить как живется. И будь, что будет.
— Ты еще не все знаешь. Если мы поженимся, то через год-два твой дядя отправит нас в капстрану. Будем дальше учиться в Лондоне или Сан-Франциско. Это в его власти. А мой папа добудет деньги. Откуда, я не знаю, он меня в свои тайны не посвящает. Он говорит, что в Совке скоро жить будет невозможно. Старые придурки начнут войну на юге, дряхлая экономика СССР не потянет холодную и горячую войны одновременно, начнется развал. Народ валом отсюда повалит, не как сейчас, а миллионами. А эти самые начальники, которых ты сегодня видел — они из директоров заводов превратятся в их собственников, захватят комбинаты, целые отрасли, нефте- и газодобычу… станут миллиардерами. Они уже сегодня тайно делят страну. Так говорит мой папа, и поверь мне, он знает, что говорит. Не даром он в Госплане второй человек.
— Погоди, хрен с ним, с Госпланом, до меня только сейчас дошло, ты что же, по плану наших родных должна меня сегодня вечером соблазнить? То-то бабушка настаивала на том, чтобы я свежие носки и трусы надел. Понимаю. Сан-Франциско.
— Ну да.
— Дела! В начале — в койку. Потом — в ЗАГС. Затем в Лондон. Навсегда, надо полагать. Да еще и с полными карманами валюты. Есть о чем призадуматься. Хотя… чего уж тут думать… Валяй!
— И не подумаю. Сам же сказал — будем жить как живется.
— А как же план дяди и папы?
— А к черту все.
— Ладно, к черту, но поцеловать-то себя ты позволишь, номенклатурная принцесса?
— А если нет?
— Тогда я сейчас же позову сюда милейшего Юсю Курчавого!
— Ах ты негодяй!
— Скажу ему, дядя Юся, идите скорее к нам, Мананочка хочет вам что-то показать! Под бальным платьем.
— Только позови, я ему хобот отрежу.
— У него его никогда не было.
Неожиданно к нам постучали.
В комнату вошел Сергей Георгиевич и мой дядя. Оба явно были чем-то серьезно обеспокоены.
Они сообщили нам, что один из гостей, член ЦК КПСС и кандидат в члены… скоропостижно скончался в сауне, и мы должны покинуть дачу до того, как сюда приедут представители правительственной комиссии.
Девушек и персонал уже отправили по домам…
Дядина Волга укатила еще несколько часов назад, поэтому Сергей Георгиевич отвез нас домой на своем Мерсе. Высадил Манану у номенклатурного домов недалеко от Университетского проспекта, в одном из них она жила в роскошной двухкомнатной квартире. Когда Манана выходила из машины, я успел взглянуть ей в глаза… В ее холодные, равнодушные глаза пресыщенной барыни. Наконец-то освободившейся от навязанной ей роли.
* * *
Через несколько лет я узнал от дяди, что Манана вышла замуж за австралийского профессора-историка, и живет с ним в Сиднее. Профессор этот долго стажировался в СССР, наверное шпионил, познакомился в какой-то компании с Сергеем Георгиевичем, тот сосватал за него дочь. Был он лет на двадцать пять лет старше Мананы, обладал прекрасным баритоном и пел по воскресеньям в пресвитерианской церкви.
В аспирантуру я после мехмата не пошел, диссертацию не защитил, карьеру не сделал. Наука опротивела мне еще в студенческие годы. Но деваться мне было некуда, и я проработал десять лет после МГУ младшим научным сотрудником.
Дядя мой не дожил до перестройки. Смерть его превратила нас, его родных, в обыкновенных смертных. Терять привилегии не легко, но мы все как-то справились.
Я эмигрировал в Германию за год до развала СССР. Позже побывал и в Лондоне и в Сан-Франциско. Походил по улицам этих городов, посмотрел, и перестал жалеть, что не попал сюда в юности.
Сергея Георгиевича убили в начале девяностых. Манана на его похороны не приехала.
Никто из пировавших тогда на даче начальников не дожил до сегодняшнего дня.
ПАЦИЕНТ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ
Шли мы… моя подруга Лили и я… по улице Кастаниен-штрассе в Берлине. Вечером. В апреле.
В гости направлялись, к старинным друзьям, госпоже Рисе и ее сожителю, искусствоведу, написавшему когда-то статью о моей фотовыставке. Госпожа Рисе любила устраивать домашние «тематические вечера». Сегодня нас должны были осчастливить рассказом о России и «русским ужином». Замечательно!
Шли мы медленно, не хотели являться раньше назначенного времени. Молчали.
А вокруг болтали и носились как падающие звезды в августе — озабоченные какими-то важными делами молодые люди. Студенты. Наверное, искали кафе, где капучино подешевле… или девочки поразвязнее… где можно получше отвязаться, оторваться и закумарить…
Подчеркнутая их учтивость по отношению к нам, двум хромающим в их беспокойной толпе клячам, освещала высокую гранитную стену между нашими мирами даже лучше, чем это бы сделало откровенное хамство. Да-да, их путь лежал в «стекло и бетон», в университеты, банки и могущественные корпорации по обе стороны Атлантики и Тихого океана, а наша скорбная дорога уводила нас все дальше и дальше, как беззубого Лао, в безводную пустыню старости.
О существовании этой, дополнительной ко всем другим преградам, размежёвывающим наш бедный мир, стены между старыми и молодыми, я конечно знал. Но одно дело знать, совсем другое — увидеть ее воочию или ощутить ее присутствие телесно. Именно это произошло со мной, когда я, в первый и последний раз пришел в гости к моей младшей дочери, не позвонив заранее. Мне долго не открывали, из квартиры не доносилось ни звука (умный бы ушел, но я как всегда был так занят нахлынувшими непонятно откуда мыслями, что этого многозначительного молчания не понял). Потом дочь открыла мне, пропустила меня в прихожую, и заявила холодно: «Папа, у меня гости!»
Слова эти были как будто выпилены из гранита.
Я все еще ничего не понимал… приоткрыл дверь в ее гостиную и заглянул внутрь. Там стоял длинный накрытый стол, за которым сидели человек двенадцать гостей. Лица их были скрыты одинаковыми неприятными масками. Все они молча смотрели на меня через узкие прорези на глазах сардонически улыбающихся паяцев.
