Две недели назад я был в Амстердаме. Проездом. Оставил тяжелую сумку в камере хранения и пошел прогуляться по городу. Шел без цели, куда глаза глядят. Прошел вдоль одного канала, или, как их тут называют, — грахта. Потом вдоль другого. Свернул в переулочек. Еще в один.
И тут… на тротуаре столкнулся лоб в лоб с высоким худым человеком с треугольной челюстью. Но уже без бородавок на щеках. Да, да, это был Паша. Постаревший, солидный, спокойный. Мы обнялись. Нашли какую-то кафешку, присели, заказали кофе.
Он оказывается живет тут с девяносто второго года. Владеет недвижимостью. Занимается непонятными мне сделками. Женат на голландке.
— А что стало с несчастной Липой?
— Смерть отца Александра отрезвила ее. Но не до конца. Кажется, она подвизается в одном из северных монастырей. Или умерла… мы в разводе и не общаемся.
— За что тебя тогда арестовали?
— Ты и это знаешь? К Меню это отношения не имеет. Пацаны делили рынок. Чингиза подставили. Нас осудили. Придрались к чему-то в отчетности. Чингиза на зоне убили. А меня через полгода выпустили. На киче я познакомился с влиятельными людьми. Они мне помогли перебраться в Европу. Дали деньги, которые я позже отдал.
— Только чтобы точку поставить над и… Меня ты не убивал?
— Нет. Я не убийца. Хотя и хотелось очень. Но кое-что все-таки тогда произошло. Расскажу тебе, потому что совесть свербит. Все эти годы в себе держал. Убили Меня в воскресенье, а вечером, в субботу; мы с Чингизом его подкараулили, там, в Семхозе. По дороге от электрички к его дому. Хотели путануть. Хвост прищемить еврею. Лампочки на фонарях расколотили, чтобы темнее было. У Чингиза был с собой ножик, а я кухонный топорик прихватил. Дураки. Выпили для храбрости. Короче, ждем мы священника в темном месте. Ждем, ждем, а его все нет. Друтие какие-то люди туда-сюда ходят. От нас естественно шарахаются. Какие-то местные парни стали права качать, чуть драка не началась. Надо бы нам после этих подвигов сразу домой вернуться, но мы остались. И дождались… виновника торжества. И, как заранее договорились, с двух сторон к нему подошли. Взяли в клещи. Чингиз достал нож, а я стоял, как мясник какой, с топором для разделки мяса в руке. Отец Александр нас не испугался. Спросил спокойно: «Вам что надо, ребята?»
Чингиз нож к горлу священника приставил и сказал: «Давай деньги, отец!»
А я с трудом выдавил из себя: «И от жены моей отстань, жидюга».
Мень посмотрел на меня с сожалением. А мне до тошноты вдруг ясно стало, что никакого дела этому немолодому, занятому человеку нет ни до Липы, ни до меня.
Отец Александр достал кошелек, открыл его. Там было несколько рублей и десятка. Подал бумажки Чингизу, тот не взял, сказал: «Нам рубли твои не нужны!»
Я схватил Чингиза за рукав, потянул и прошептал: «Пойдем отсюда, брат, оставь его».
И мы ушли. Чингиз даже обиделся на меня, говорил в электричке: «Ты меня втянул, а сам расквасился».
Когда я на следующий день по радио услышал, что с Менем случилось — испугался до смерти. Вдруг менты решат, что это мы убили. Или просто повесят на нас это преступление. А мы не только не убили, но даже не испугали чергового попа, мы сами испугались. Лампочки, да, побили, а больше ничего не сделали. Да, забыл сказать. Видели мы там, на дороге к станции, каких-то непонятных людей. Явно не оттуда. Может, это убийцы и были. Или топтуны. Лица их мы не разглядели.
РУССКОЕ ПОРНО
Не раз зарекался — не вспоминать больше советскую жизнь. Достаточно уже навспоминался. В письменном виде. Штук шестьдесят рассказов настриг из этих воспоминаний. Хватит, обрыдло. Жестокая и абсурдная планета моей юности исчезла. Точнее, постепенно мутировала в «путинскую Россию». И процесс этот начался еще до моего отъезда из страны.
Добрые и умные мои современники давно разъехались по всему миру и сгинули, а не уехавшие — умерли или изменились вместе с страной. Говорить с ними стало невозможно.
Но память тянет и тянет обратно… в то время.
Потому что главную загадку прошлого — как оно вообще было возможно, такое — я так и не разгадал в моих шестидесяти рассказах.
Каждый раз, когда принимаюсь писать о жизни в СССР, мне кажется, что вот, расскажу еще одну историю, и наконец пойму, осознаю вместе с читателем — что же тогда на самом деле происходило со всеми нами…
И каждый раз, ставя последнюю точку, я вынужден признать, что и этот художественный эксперимент не помог мне понять суть того существования, объяснить его, ухватить за хвост главное. Что мне, в лучшем случае, удалось уловить… несколько маленьких рыбешек. А главная, большая-большая рыба уплыла, легко обойдя мои сети, и погрузилась в бессознательную, безумную глубину хтонического океана, где ее не сыскать никакими сонарами. Что метафизический пазл, который я составляю всю мою жизнь, так и не обрел образ и сюжет и остался стеной с ничего не значащими фрагментами навсегда исчезнувшей фрески.
Да, память — это хитрая машина (машина времени). И своенравная. Приказать ей что-либо невозможно. И попросить ее нельзя. Начнешь приказывать или просить — все сделает наоборот. Затопит мозги воспоминаниями, как затопляет сейчас рейнская водичка подвалы в Кёльне и Дюссельдорфе.
И после этого потопа в голове так же, как и в подвалах после наводнения настоящего, водяного, остается только грязь, сломанные отопительные приборы и вымокшая, ни на что не годная, мебель. Разруха.
Написал недавно рассказ «Синие пятна», главный герой которого, Паша, мечтает о том, что убьет отца Александра Меня. Потому что его жена, Липа, влюбилась в Меня и возмечтала родить от него Спасителя мира. В результате… Паша Меня не убил, его убили другие, гораздо более страшные, чем он, люди, Липа не стала Богородицей, а мир так никто и не спас.
Кстати, у священника Меня есть сын, который Иисусом Христом не стал, а наоборот — заделался министром путинского правительства. Но отец за сына не отвечает.
Когда писал «Синие пятна» — изо всех сил старался вспомнить Меня в Сретенской церкви в Малой Деревне. Потому что я там был, мед пиво пил. Году в восемьдесят восьмом.
Так и не смог вспомнить. Как отрезало. Даже интерьер этой церкви позабыл. Зато вспомнил то, что не хотел вспоминать. Одну дикую историю.
Нашел недавно в мировой паутине современную цветную фотографию внутреннего убранства церкви Сретенья. Как же там сейчас все пестро и русопято! Ладненько и сладенько. Китч. А сама церковь — желтенькая как цыпленок, в пору ее ощипывать и жарить. Неужели и при Мене так было?
Забыл.
Галич пел про этот храм — «тот единственный дом, где с куполом синим не властно соперничать небо». Пел так про эти жиденькие купола? Про эту лакированную матрешку для суеверных бабок?
Память, память, что ты делаешь со мной!
Ни Меня в церкви, ни саму его церковь вспомнить не смог, а Пашу, Липу и еще одну его почитательницу, упомянутую в рассказе, помню прекрасно. Хорошо помню и еще одну женщину, Ритку, тоже влюбленную в Меня. Мать троих детей. Измученную советским бытом даму без передних зубов. Помню ее мужа Цыпу, человека невероятного невезения. Помню и то, что с ними случилось.
