Ага, подумал, убийство священника за год до путча попало в путинской России в рубрику «Удивительное и невероятное».
Поискал, порылся.
Не так уже много сообщений на тему. В основном — пережевывание «сионистской» и «антисемитской» версий. Удивился — сколько же в Интернете страниц, на которых всячески поносят Меня. Патриоты отечества, хоругвеносцы, блюстители чистоты православия, фашиствующие.
Прочитал текст Сергея Бычкова «Хроника нераскрытого убийства», написанный сочувственно по отношению к Меню и его миссии и критически по отношению к следствию. И с многочисленными богословскими вставками. И тут же обнаружил ссылки на обвинения самого Бычкова… в стукачестве. Якобы он был послан в приход на Малой Деревне кураторами из конторы глубокого бурения. И Мень знал, что он сексот. И все бычковское «богословие» — только надерганные из проповедей и текстов Меня цитаты.
Куда ни плюнь в нашем советском прошлом — попадешь или в стукача, или в палача, или в вора, или в активиста-идиота, или в их жертву.
Вспомнил, как неожиданно тяжело стало на душе, когда узнал о расправе над отцом Александром.
Вначале разделались с человеком, затем замутили воду, сознательно увели следствие в тупик, много раз пытались свалить вину на невиновных, а в конце концов дело закрыли. И поставили его на одну полку рядом с обезьяной де Луа.
И еще вспомнил об одном разговоре.
Был у меня знакомый. Кандидат каких-то паршивых наук. Звали его Паша. Фамилию его я не помню. Москвич, родом из Хабаровска или Барнаула. Худющий и длинный как Останкинская башня. Немного уродливый, но добрый. С треугольной челюстью и с бородавками на впалых, небритых щеках. Бородавки эти видимо чесались, и Паша украдкой их почесывал. Когда он это делал, я отводил глаза.
Из своего института-университета Паша уволился как и многие другие в конце перестройки. Глупо было сидеть в душной лаборатории или протирать штаны на засиженной мухами кафедре, когда мир вокруг стремительно менялся. Как и другие искал себе новое место под солнцем. В промежуточный период приторговывал «для пропитания туловища» спиртным сомнительного происхождения и качества в продуктовом киоске на Речном вокзале, принадлежащем соседу по лестничной клетке Чингизу, по происхождению азербайджанцу. Говорил про него так: «Чингисхан жизнь знает, за копейку не убьет».
Я ему отвечал: «А за рубль убьет?»
— За рубль может. Сам руки пачкать не будет. Кореша у него крутые как Скалистые горы. Голову могут отвинтить, если что.
— А ты не боишься?
— А чего мне бояться. Я не ворую. Не пью. В карты не играю. Чингиз — мой друган с армейских времен. Я ему жизнь спас на полигоне в Жуковке, он для меня пойдет на все.
Жена Паши, Липа, нигде не работала. Только усиленно занималась своим духовным развитием. Читала взахлеб «Добротолюбие». Детей у них не было.
Был Паша действительно не пьющий. И не глупый. И не пассивный. Но странный…
Что-то было в нем не так. Сила и слабость, казалось, несмотря на возраст, не нашли в нем компромисса и все еще сражались за первенство в его душе.
А Липа, окончившая биофак МГУ и отпахавшая двенадцать лет в закрытой биохимической лаборатории на бывшем Острове Возрождения в Аральском море, — была еще страннее. Может, яду там какого надышалась или мутировавшую сибирскую язву на себе попробовала?
Да, что-то было и в Паше и в Липе особенное, но в тоже время типичное, национальное, такое знакомое, родное, русское.
Юродство? Наверное.
Не такое, конечно, как во времена Ивана Грозного, с веригами и погремушками, а современное, с пирсингом на гениталиях (о чем мне, смущаясь, как-то рассказал Паша).
Принадлежали они вроде бы к интеллигенции. Паша — во втором поколении, Липа — в третьем, оба были разочарованы в науке, мироздании и в самих себе. Компенсировали они это разочарование с помощью православия. И интеллигентность их как-то незаметно для них скукожилась.
Липа ездила в Пушкино, в Сретенскую церковь, в ту самую, где тогда еще служил отец Александр.
А Паша пел по выходным и церковным праздникам в хоре Силушской Ново-Петровской церкви, где мы с ним и познакомились. Пел басом. Красиво и правильно. А научили его петь в детском хоре Дворца Пионеров на Ленинских горах. В шестидесятых годах.
Однажды шли мы с ним после службы к автобусной остановке.
Жарко было. И пыльно. Начало августа.
Асфальт за день накалился и заливал все вокруг волнами жара.
Паша, обычно скупой на слова, пожевал, гримасничая, своей жуткой треугольной челюстью травинку, почесал бородавки на щеках и вдруг заговорил. Как бы с надрывом.
— Понимаешь, у меня тут такое дело. В семье. Мелодрама. Липа, жена моя… влюбилась по уши. В этого всезнайку.
Отца Александра. Только о нем дома и говорит. Краснеет, бледнеет, трясется, плачет. Последние сбережения на его книги потратили. Сидит весь день и читает. Говорит:
— После «Добротолюбия» книги отца Александра — как освобождение из плена. Подчеркивает что-то, умиляется, как будто соловьев слушает весной. По лесу бродит, собирает ему ягоды и грибы. Носки ему связала. С крестиками. Приворожил ее этот еврей.
— Ты сам-то его видел?
— Видел, видел. Складно толкует толстогуб. И глазами и мыслями блистает. И кудрями ухоженными картинно потряхивает. Только не нужны мне ни кудри, ни глаза его масляные, ни такие же мысли.
— Потерпи, пройдет. Как влюбилась, так и разлюбит. Вокруг него, сам знаешь, этих гениев чистой красоты из Малаховки и с Юго-Западной — пруд пруди.
— Знаю. Полгода уже мается баба. Несколько раз уже он ее особой аудиенцией осчастливливал, в отдельной от церкви сараюхе, там у него вроде как кабинет. Что они там делали? Со мной Липа больше не спит, в другой комнате по ночам мечтает. Ты мне все равно не поверишь. Она ребенка задумала родить. От Меня. Да не простого, а самого Христа.
— Как так Христа? С катушек съехала?
— Вот так. Да, съехала. От любви одурела. Непостижимо! Моя жена хочет переспать с попом, зачать от него и родить Спасителя. И всячески себя к этому готовит. Старается жить чисто, не хулит никого, исповедуется истово, причащается часто, милостыню подает, мяса не ест, молока не пьет, телевизор не смотрит, горячей водой не пользуется, не красится, брюки не носит, молится Богу, просит его, чтобы у нее родился младенец Христос.
— Ну а ты… что? Волхвов уже проинформировал, чтобы подарки готовили?
— Не до шуток мне. Что я могу сделать? Со мной она нормально, как жена, больше не разговаривает, только умоляет, просит и цитатами сыплет. На колени встает, ноги мне целует. Пашенька-Пашенька, роднюшенька, потерпи, прости, милый, я должна очиститься, чтобы зачать в себе божественного младенчика от святого человека. А потом мы будем его растить. Буду тебе верна, как Мария — Иосифу. Все наверстаем. А мой сын изменит этот греховный мир. Ибо сказано: «И приидет Сын Человеческий во славе Отца своего с ангелами своими. И соберутся перед ним все народы. И поставит овец по правую сторону, а козлов — по левую. Овцы наследуют Царство, а козлы — огонь вечный. Я все знаю теперь. Чувствую предназначение. Знаю, как загладить вину перед людьми. За то, что делала там, на Бархане, в гнезде сатаны. Мне было видение».
