Ушнурцев, надо отметить, когда был трезвый, любил наедине с собой поразмышлять и пофантазировать. Привычка эта появилась у него во время долгого пребывания в исправительной колонии в Лабытнангах, где он работал в «цеху по выпуску сувенирных изделий», рисовал медведей и оленей и резал из дерева орлов.
...
— Ищут, поди уже нас, колхозники. Сволочье горбатое. Полина, наверно, уже и у ментов побывала. Только зря ездила. Полтиныча раскочегарить — рублев триста в лапу дать надо. А у моей дуры денег нет, забрал я деньги. В коробке лежали. Из-под зефира. Нашла, где деньги прятать, прошмондовка. Ищут, ищут, зайца в поле. Тут они нас до весны искать будут. Необъятные места! — тешил себя Тимоха.
— Дядя Тимофей, мне по маленькому надо! — пропищала Уля.
Тяжело ворча, открыл Ушнурцев дверь и выпустил девочку на веревке, как собачку. Дверь не закрыл, прислушался. Уля отошла несколько шагов от охотничьего домика. Разрыла снег. Спустила штаны. Присела неловко. Снег обжёг ей промежность.
Тимоха резко дернул за веревку. Уля задохнулась, схватилась за шею. Поспешила назад.
— Садись, — прохрипел Тимоха. — Да не на лавку! Сюда, садись. На овчину. Бестолочь ты зеленая.
— Раздеть разве ее, что ли, — размышлял про себя Ушнурцев. — Ну, раздену. Кожа да кости. Палку кинуть трудно. Кровь будет да сопли. А что потом? Убивать ее, тлю, вроде жалко. А не убьешь, все расскажет ментам. Опять срок мотать. Пошлют на строгача.
Тимоха вышел на двор, помочился на обмерзшую крышу землянки, напихал снега в чайник, поставил его на печурку и закурил. Уля закашлялась — бабы Дунин самосад смердел как жжёная швабра.
Ушнурцев тоже покашлял, глубоко и грубо, как старый экскаватор, бросил щепотку черного чаю в кипящую воду, снял чайник с печи и укрыл его замызганной спортивной шапкой. Подарили когда-то на районных лыжных соревнованиях.
Достал две помятые кружки и несколько сухарей. Разлил чай, подал Уле сухарь. Сказал: «Размочи сухарь в чае. Зубы поломаешь…»
— Дядя Тимофей, а сахарку нет?
Ушнурцев пошарил, нашел на колючей полке два грязных куска колотого сахара, почему-то не съеденных муравьями и мышами, и отдал Уле. Сам пил чай без сахара. Молча. Громко всхлипывая. Представлял себе, как Полина ругается, как таскаются по лесу, кромешно матерясь, угрюмые их соседи, как сурово молчит его злобная мать. И радуется в тайне. А перед сном дает увесистую затрещину Сереже-идиотику.
После чая Уля согрелась, перестала дрожать, свернулась калачиком, натянула на себя овчину и уснула на полу. Рядом лег и Тимоха.
Измученная Уля спала мертвым сном без сновидений. А Ушнурцева мучил кошмар. Будто едет он куда-то долго-долго на автобусе. Вот и приехал. Вышел на дорогу. По сторонам смотрит. С одной стороны дороги — море. Холодное, серое, унылое. Почти без волн. Только рябь от ветра по воде бежит. Насмотрелся такого моря Ушнурцев во время службы на Северном флоте досыта. А с другой стороны — наводненье как бы. Вся земля водой залита. Только холмы лесистые виднеются. Сосны вроде накренились. По холмам ползет туман. И растекается тихо так по всему ландшафту. Тошнотворно. Вот он и сосны, и дорогу, и воду, и море покрыл. И вокруг шеи закрутился. И жмет туман ему шею как удав. И задыхается Тимоха в тумане. И вроде фигура какая к нему идет. Покойный боцман Никонов. Редкий гад. Показал Тимохе деревянного орла, погрозил пальцем и…
Тут Ушнурцев проснулся и за голову схватился, быстро смекнул в чем дело. Печка была с угаром. Схватил Тимофей бездыханную уже Улю и на мороз выбежал. На вольный воздух. Веревку обрезал садовым ножом. Разодрал одежду. Растирал, растирал снегом ей грудь, бил по щекам — та так и не очнулась.
Завернул Улю в овчину, затушил печку снегом и ушел.
Потащил Ушнурцев бедную Улю к Кротихе. Та недалеко от Кабанова леса жила, у просеки. Два часа шел. Стучать Тимофей не стал, просто в избу вошел. Дверь Кротиха не запирала. Улю в сенях на пол положил.
Позвал Кротиху. Та не отозвалась. Потому что лежала она на лиловом дырявом диване мертвецки пьяная. Тимоха поискал банку с первачом. Хватанул в сердцах стакан, подождал пока уляжется, помечтал и поволок Улю в сарай, на сено…
ЛИТОВСКИЙ КОРИДОР
В августе 1991 года послепутчевая Россия признала независимость Литвы. В сентябре того же года Литву приняли в ООН. Я решил это использовать и съездить в Москву через литовский коридор.
Вы спросите, почему через Литву, что за выкрутасы? Купил бы себе нормальный железнодорожный билет и покатил бы на родину как все, по камешкам. А еще лучше — самолетом. Два часа — и ты дома, назло датчанам и прочим шведам. Выгодно-удобно!
Не все так просто, господа.
Благодаря добренькому генсеку Горбачеву я приехал в доживающую свои последние деньки ГДР в незабываемом 1990 году без загранпаспорта, по вкладышу. Двоюродный брат моей свояченицы Эрик прислал мне с оказией приглашение из Котбуса. Я отнес его в брежневский ОВИР. После необходимой беготни и трех недель ожидания мне нехотя выдали заветный вкладыш. С ним я и поехал в ГДР. Через Польшу. Эта маленькая зеленая бумажка с фотографией была моим единственным международным документом. Действителен вкладыш был три недели.
И вот, недели эти давно пролетели, целый год прошел, а я в Совдеп не вернулся и вкладыш этот паршивый потерял. Вместе с приглашением.
Хорошо еще, что немцы выдали мне серенький паспорт беженца. В нем, однако, стояла недвусмысленная надпись-приговор: не действителен на территории СССР.
Что же делать? Как повидать маму и оставшихся в Москве милых друзей, как проверить, все ли в порядке в нашей квартире? Сестра писала мне, что туда регулярно наведывается наш участковый Полкан. Что ему надо? Пронюхал, что хозяева уехали и хочет квартирку отобрать? Это они умеют…
Что же мне теперь — тащиться в русское консульство и объявлять там, что стал невозвращенцем? Хмм…
Статья 64 Уголовного кодекса РСФСР от 1960 года гласила: «Измена Родине, то есть… бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР… — наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества… или смертной казнью…»
Да-да, вы правы, тогда уже никого вроде бы за невозвращенство не расстреливали и на пятнадцать лет не сажали. Но для меня они, возможно, сделали бы исключение. Кто их знает? Это ведь не люди.
Через много лет я спросил в Лейпциге российского консула с кошачьей фамилией, что бы ответили мне в сентябре 1991 года в консульстве, если бы я туда приперся и заявил, что хочу съездить в Москву. Презрительно скривив губы, консул промяукал: «Вам выдали бы специальный документ для одноразового перехода границы из Германии в Польшу и далее в Россию. А в Москве оштрафовали бы, а если бы вы попробовали официально оформить документы на ПМЖ в Германии — затаскали бы по полной программе. Так что семью свою, оставшуюся в Германии, вы бы вряд ли увидели в ближайшие годы».
