Удивила Хрячина. Вот уж от кого ничего подобного не ожидала. Расцеловала ее. Подарила ей на прощанье ручку паркеровскую.
3
Вышла я на улицу. Холодно, сугробы. Снег валит. Темные фигуры на остановке. Серые лица, усталые. Автобуса ждут. Десять минут дрожала, плюнула, руку подняла. Повезло, тут же зеленый огонек увидела.
Молодой такой шофер, симпатичный. Вышел, дверь открыл заднюю, за руку меня поддержал, я влезла с цветами и барометром. Погнали.
У Юго-Западной нужно было развернуться, а он дальше покатил.
— Вы разворот пропустили! Но ничего, за метро — еще один есть, а-то до Кольцевой придется пилить.
— Развернусь, развернусь… Не беспокойтесь…
А сам и второй разворот проехал, газанул, мимо церкви промчался, выехал на Киевское и дунул в сторону Внуково…
Я и не сразу поняла, в чем дело. Все о своих делишках думала. Спросила его чуть ли не весело: «Куда вы это меня везете? В аэропорт что ли?»
— В аэропорт, в аэропорт! В подземный ерапорт с кротами и червяками… В общем так — молчи, тетка лучше. Все время молчи.
Тут только у меня по коленкам страх пополз.
— Какая я тебе тетка? Я тебе бабушка, меня сегодня на пенсию отправили.
— Бабушка, не бабушка, нам все равно.
Поворот на Внуково мы проехали и еще минут пять по шоссе мчались. Потом таксист затормозил и на право свернул. Отъехал по лесной дороге метров триста и встал. Закурил. Повернул морду свою ко мне.
Попробовала я дверь открыть и выскочить — по рукам ударил и назад втянул. И кулаком в грудь врезал. Барометр из рук вырвал, открыл свою дверь и в лес швырнул. Я слышала, как он об дерево стукнулся и на куски разлетелся. Туда же и букет кинул. И сумку. Я заплакала.
А он за волосы меня дернул и прорычал: «Утри сопли, тетка! Сымай пальто! Вынимай сиську, Витя Фотин хочет мамку сосать!»
И опять сильно в грудь ударил.
Я сознание потеряла.
4
Очнулась я в небе. В холодном, чистом, фиолетовоголубом небе Аляски.
Летела я над большой, заснеженной, как будто треснувшей горой. Во все стороны разбегались от нее сизые хребты. Далеко-далеко на Севере белел Ледовитый океан.
В когтях я держала жирного, трепещущего полярного зайца. Искала на заснеженных скалах укромное местечко, чтобы не торопясь добычу съесть.
О, ДЖОННИ
Практика… Полтора месяца в дружной компании кретинов! Одни оглоеды и чуркодавы на курсе. Понабрали в геологи лосей…
С теодолитом по лесам таскаться! Как почтальон Печкин. Пыль, грязь… Палатки на восьмерых. Комары-мухи. И на десерт — скоты эти, Гуси и Лебеди.
Жратва как в Хиросиме. Если бы не милая Би-Би и не дикий Гоша с его приколами, давно бы слинял. Или закосил бы… Врачихе нашей факультетской, Рябине Моисеевне макарон бы на уши навешал. С раками. Так и так, мол — сердечник. Стенокардия… Приступы терзают. Не хочу помирать в молодые годы! Хоть бы тачку какую изобрели! Я вам не араукан, на горбу треноги таскать. Каменный век…
Последний прикол: Гоша насвистел нашему повару, Миняю, что с закрытыми глазами найдет и съест все шестьдесят сосисок, отпущенных на обед отряда. Миняй в людях не разбирается — не поверил. Заключили пари. Миняй поставил на кон две поллитры и пять банок вареной сгущенки. Гоша, как всегда, ножик свой перочинный. Немецкий. Похожий на рысь в прыжке. Хороший режик. С ножницами, щипчиками, отвертками, пилой и зубочисткой из слоновой кости. Советский ширпотреб такие делать не умеет.
Миняй уже облизывался на ножик, как кот на вареную курицу. Условия пари выполнил. Сосиски сварил и выложил на подносе, вроде как патроны — одна к одной и в кружок. А в середине банку горчицы поставил, эстет херов, открытую. И все это хозяйство у самых нужников на валун положил, на тот, который на жопу слоновью похож и лежит здесь наверно с четвертичного периода.
А Гоше глаза завязали, покрутили и в лес увели. В другую сторону, от слоновьей жопы подальше. Отпустили — за оврагом. Оттуда до лагеря минут десять топать.
Первые минуты он плутал, об березу лбом треснулся. Ничего не случилось. С березой. Она даже не сломалась, хотя и треснула. А Гоша прислушался, ноздри раздул как паруса, крякнул, воздуха втянул — на дирижабль бы хватило…
Дальше, не знаю, или он музыку из лагеря услышал, крутил тогда радист тридцать раз в день у себя в радиорубке «Back in the U.S.S.R» или и вправду сосиски учуял и верное направление взял. Попер через лес как боевая машина пехоты. Овраг форсировал как Суворов Альпы. Ручеек вброд перешел. Не зря Гоша говорил: «Я микояновские сосиски с горчицей и за сто километров унюхаю. И с завязанными глазами жрать приду. Без биноклей и теодолитов. Тут вам, ханурики, воля к жизни, а не геодезия и картография».
За ним в лесу просека осталась. Ограду протаранил, ковбойку порвал, на лагерную аллею вышел весь в репейнике и крапиве, страшный как динозавр, наткнулся на гипсовую статую пионера с горном, матюгнулся, пропер до нужников, прошел, злодей, как по компасу, прямо к четвертичному периоду, опустил морду как конь, заржал, щеками небритыми сосиски потрогал, языком своим оленьим горчицу прихватил и начал есть… Как и условились — без рук, по-волчьи. Жрал, жрал, жевал, жевал. Мы боялись, после сорока штук сблюет, лопнет или околеет, а он за пять минут все шестьдесят срубал. И горчицу выел как моль.
Повязку ему сняли, руки развязали, он зарычал и тут же у Миняя водку и сгущенку потребовал. Сгущенку — дамам подарил, как джентльмен. Одну бутылку водки в карман засунул, другую откупорил своим чудо-ножиком и высосал всю тут же из горлышка. Потом рыгнул и спать ушел, а замеры за него в тот день другие делали. А дураку Миняю пришлось в обед перловку с мясными консервами варганить. Кушанье в миняевском приготовлении непотребное.
Играли в пинг-понг. Я разыгрался как Летучий голландец, гасил и резал как мастер. Выиграл семь партий подряд. И ушел непобежденным, уступил ракетку Жу-Жу. Би-Би подошла ко мне, посмотрела кокетливо и сказала: «Класс! Вы, Джонни, хоть и маленького роста, но темпераментный… И интересный. Когда гасите — как будто шпагой делаете выпад. На Олега Даля похожи. Вам надо побольше себе доверять и поменьше Гусева и Лебедева слушать…»
Би-Би не права. Не слушаю я их, они сами ко мне липнут.
Небось, влюблена в этого Даля. С полгода назад видел его живьем. Сподобился. В сто восьмом на Ленинском. Глаза — злые, лицо — пергаментное какое-то. Вылитый Печорин. Посмотрел я на него, улыбнулся приветливо и интеллигентно, а он на меня мрачно глянул и спесью, как кипятком обварил. Потом брезгливую мину скорчил, вздохнул и отвернулся. Как будто он и впрямь Печорин, а я вроде как Грушницкий.
Ответил Би-Би: «Я Гусей-Лебедей не слушаю, чего их слушать, они пернатые. Как механические пианино, имеют в запасе только одну мелодию».
