Раненый капитан нашел в себе силы прокричать:
— Топливные баки сейчас взорвутся. Бегите! Спасайтесь!
Второй пилот был мертв.
Капитан и одна, пережившая падение стюардесса, попытались открыть запасные выходы. Но им не дали это сделать обезумевшие от страха люди, устремившиеся к главному, открывшемуся при ударе о землю, выходу.
Вторая стюардесса лежала недалеко от меня в неприличной позе. Мертвая. Грудь и шея ее была проткнуты ребристой алюминиевой палкой.
Первыми из самолета выпрыгнули как зайчики молодые люди, летящие в Берлин. Они прошли к выходу — в прямом смысле — по головам остальных пассажиров. За ними вышли мы. Их… нас… было не так уж много. Человек двадцать. Остальные или погибли во время приземления, или были тяжело ранены, не могли передвигаться. Все они и те, кто решил с ними остаться или пытался помочь, задохнулись или заживо сгорели.
Люди торопливо отбегали от самолета… оглядывались. Хватались за голову.
Взрыв топливных баков произошел через десять или двенадцать секунд после того, как я покинул салон. Успел отбежать и инстинктивно спрятаться за старомодным газетным киоском. Киоск как будто облили из огромного ведра горящим керосином. Но на меня упали только три или четыре случайные капли. Пробежал, почти без дыхания, еще метров пятьдесят. Упал. Ударился головой о фонарный столб.
Тут ко мне вернулся слух. Я услышал истошные крики гибнущих в огне людей, чудовищный скрежет, грохот, треск и гул катастрофы. В нос ударил запах керосина и горящей пластмассы.
* * *
Ко мне подскочила какая-то тень. Заговорила со мной на незнакомом языке. Почему-то я ее понял. Позже догадался почему. Это был идиш, язык моих предков.
— Господин, господин, тут нельзя лежать… опасно.
Тень потихоньку превратилась в мальчика лет двенадцати с бледным лицом. В рваном пальто, кепке, коротких штанишках, старомодных башмаках и дырявых гетрах. Где-то я его видел.
Он схватил меня за руку и потянул. Я дал ему увести меня с улицы.
Мы шли по узенькому проходу между стенами, заросшими плющом. Несколько раз поворачивали. Миновали дюжину дворов и небольших площадей.
Вышли на пустынную улицу. Тут спутник мой меня покинул. Исчез.
Я прислушался.
К моему удивлению — ничего кроме обычного кряхтения и похрустывания вечернего города не услышал. Ни грохота, ни гула, ни сирен пожарных или скорой помощи.
Не увидел и отблесков пламени в окнах верхних этажей.
Безлунные небеса надо мной не были багровыми… чернели… звезды — крупные и яркие, как в пустыне или открытом море. Знакомые созвездия я не нашел.
В воздухе не пахло пожарищем.
Невольно подумал: «А случилась ли на самом деле эта катастрофа? Или тебе все это привиделось? Кривая, крыши, трубочист, горящий самолет, мальчик в пальто… А на самом деле ты еще в Стамбуле, спишь пьяный и усталый после посещения турецкой бани на своей кровати в номере с видом на Босфор. И тебе снится страшный сон».
Прилег на нечистую лавочку под огромным каштаном. И потерял себя.
Нашел себя я в городе, в котором вырос, рядом с семнадцатиэтажным домом, в котором жил в детстве.
Зашел в подъезд. Тут в квартире на восьмом этаже доживали жизнь мои бабушка и дедушка. Я не один, а с милой подругой. Мы ищем место, где можно побыть наедине.
Бабушка и дедушка давно умерли, они не будут мешать. В кармане у меня ключ от их пустой квартиры.
В подъезде темно. Мы слышим какое-то копошение, топот…
Вот, заиграли невидимые скрипки и арфы…
Синеватые фигуры с прозрачными телами запели знаменитую баркаролу Оффенбаха «Прекрасна ночь, о ночь любви».
Подрута моя дрожит.
Оба лифта не работают. Мы поднимаемся по лестнице на восьмой этаж.
Я долго не могу найти замочную скважину. Наконец открываю дверь.
Мы входим. И тут же сливаемся в страстном поцелуе.
Веду свою возлюбленную в гостиную, там широкая софа.
В гостиной все так, как раньше. Два золотистых кресла, журнальный столик между ними. Книжные полки от пола до потолка. Телевизор и софа. Фотографии на стенах.
Мы быстро скидываем одежду, но…
Но на софе уже лежат два человека. Обнявшиеся их тела медленно материализуются у нас на глазах. Это два глубоких старика. Страшных, нагих, кожа да кости… похожих на ощипанных мертвых петухов.
Один из них — мой дедушка, другой — архитектор, добрый его знакомый. Дедушка часто гулял с ним в последние годы жизни по аллеям вокруг главного здания МГУ, старики вспоминали тридцатые годы, совместную работу на строительстве военных заводов на Дальнем Востоке, войну и страшное послевоенное время.
Дедушка пристально смотрит на меня, глаза его в темноте посверкивают. Архитектор индифферентно уставился в потолок. Тишина мучительна, нам стыдно, неловко…
Наконец дедушка заговорил. Не своим… скрипучим и жутким голосом.
— Вот и пожаловал наконец мой дорогой внучек проведать дедушку. После стольких лет… Какая честь, какая радость! И не один, а с красавицей. Улик, посмотри, какая у него краля. Ты в юности любил худеньких. А мне всегда нравились дамы пополнее. Ну что же, коли мы собрались тут все вместе, пора ужинать.
Идем на кухню. Сковородка уже скворчит, на столе — разделочная доска и длинный острый нож. Мы должны вынуть говядину из холодильника, разрезать на куски в два сантиметра толщиной и зажарить.
Но, какое разочарование! Мясо все еще лежит в камере глубокой заморозки. Твердое как гранит.
Я громко объявляю:
— Мясо не разморожено. Ужин отменяется.
Дедушка подходит ко мне (я вижу сквозь кожу его кости), обнимает и шепчет мне в ухо:
— Мясо не разморожено? Тогда срежь нам с Уликом кусочки пожирнее с твоей красотки! С ребрышек или с бедер. Парное мясо лучше всего. Так говорили зеки. Сказочно вкусно!
Я в ужасе отталкиваю его от себя. Он падает и разлетается на кусочки, как гипсовая статуя.
Неожиданно я слышу голос бабушки. Она говорит:
— Сынок, зачем ты убил дедушку? Кто теперь позаботится обо мне? Я умру от одиночества и тоски. Куда я подевала ингалятор? Вот-вот начнется приступ.
И я ищу и ищу ингалятор… один в пустой жуткой квартире.
Очнулся я все на той же лавочке, на улице неизвестного мне городка. Звезды все так же сияли на небе. Ожоги саднили кожу. Мысли все еще плясали.
Мальчик в пальто и гетрах потянул меня за руку и сказал тихо:
— Пойдем, пойдем. Некогда дрыхнуть. Я надеюсь, твой дурацкий самолет не потревожил их.
— Кого, кого, не потревожил?
