Он подал мне большой синий полиэтиленовый пакет.
— Боже… еще раз простите… не хотите же вы сказать, что мы заберем из мавзолея мумифицированный труп этого типа… Ленина.
— Именно это я и хочу сказать. И ваша обязанность на этот раз, — доставить его во дворец в целости и сохранности, хорошенько вымыть, отмочить в винном уксусе, я не хочу, чтобы мои гости получили желудочные колики, подсушить, натереть пряностями, закоптить, нашпиговать изюмом, курагой и сухой вишней, разрезать на кусочки и сервировать на большом серебряном блюде в дворцовом актовом зале. И не забывайте — вашу работу будут оценивать самые утонченные гурманы, жившие когда-либо на этой жалкой планете. Многие из них знали Ленина лично…
— Простите, монсеньор, голову подать отдельно?
— Нет, зачем же? Видели, как сервируют жареных поросят?
— Прикажете вставить в рот помидор, лимон или морковку?
— В рот, пожалуй, положите апельсин. На плешь водрузите пятиконечную звезду из вареной свеклы. А морковку воткните ему в задницу. У нас тут не институт благородных девиц.
Ужин с копченой мумией удался на славу.
Приглашенные или вынужденные его участники-изверги были довольны. Особенно громко восторгались вкусом мяса — после шумного обгладывания ребрышек вождя мирового пролетариата и обсасывания пальцев — Хрущёв и Берия. Мне показалось, однако, что они хвалят мясо одного покойника, а сами имеют в виду другого…
Видимо, это показалось не одному мне. Сидящий во главе огромного п-образного стола монсеньор вдруг встал и хлопнул в ладоши. Пирующие в ужасе замолчали… перестали есть… потупились. Они уже знали по опыту, на какие шутки был способен их повелитель.
Монсеньор провозгласил (о, небеса, с грузинским акцентом):
— Мы тут посоветовались и решили сделать для вас сюрприз, господа. Прошу внести второе блюдо!
И он еще раз хлопнул в ладоши. Так громко, как будто из браунинга выстрелил.
Огромное серебряное блюдо внесли на подносе чернокожие мужчины.
Для него освободили место и поставили на стол, прямо перед Берией и Хрущёвым.
По праздничной зале прокатился вздох. Послышались восклицания.
— Сталин! Сталин! Тут Сталин! Иосиф Виссарионович! Сосо!
Берия ёрнически закатил глаза, сложил холеные маленькие руки на груди и заныл: «Коба, Коба, неужели это ты?»
Я видел, как дьявольски сверкнули глаза монсеньора. Он еле заметно для окружающих кивнул и тут же — копченая голова Сталина, тоже украшенная красной звездой из свеклы, — открыла свои мертвые страшные глаза и прошептала: «Я, Лаврентий…»
ДВОЙНИКИ
В середине апреля произошло что-то непонятное. Зловещее. То, что рано или поздно коснется каждого из нас.
Мне трудно писать. У меня дрожат руки и слезятся глаза.
На пастбище неподалеку тяжело вздыхает корова. Еще неделю назад рядом с ней пасся ее теленок.
Возможно это случилось — везде… во всей вселенной. Или — только со мной? Это самое страшное.
Сухо трещат кузнечики. Как они пережили зима? Наверное, ели песок.
Бог ли решил поиграть с дьяволом в дурака. И проиграл. Или — просто пошел не с той карты. И все посыпалось… И теперь, тысяча лет пройдет… и ничего не изменится к лучшему. И ласточки больше не будут гнездиться. И монеты перестанут чеканить. И сливки сбивать.
Я представил себя как другого человека, сидящего в кресле в полусвете старинной библиотеки. Стало до боли жаль прошедшую жизнь. Детство и отрочество провел в доме сумасшедшей старухи. Она все Шопена играла. И кашляла. Школа была ежедневным адом. В университете все было мертво как в морге. А в Германии гигантский крот высосал из воздуха весь кислород.
Однажды ночью, около трех, меня разбудил знакомый мужской голос.
— Просыпайся, Гарри, хватит спать. Встань, подсыпь птице корма в кормушку и полей кактусы. Затем — посмотри в окно. Увидишь знамение, не трясись и не нервничай. Это приветствие братства святого Флориана. Спокойно подготовь себя к переменам. Купи раскладушку, теплое пальто, агатовую стушу и пестик. Пригодятся на Фобосе. Там созвездия трепещут скромно и таинственно. И чертополох цветет.
— Что? Как трепещут? Где?
Никто мне не ответил. Только крик цапли донесся с далекой запруды. И ржание лошадей из конюшни. У нас тут их много. Только и делают, что ржут. Ржут, траву щиплют. И на конском бильярде играют. В три шара.
Я был очень удивлен — обычно я никаких голосов по ночам не слышу… сплю спокойно. Даже не ворочаюсь. Ворочаются те, у кого совесть не чиста. Должники, воры, алиментщики. А я никому ничего не должен. Помру тихо.
К тому же у меня нет ни птиц, ни кактусов, только жуки-олени и бабочки — калликоры. Препарированные, на иголках. Получил по наследству от одного ночного сторожа.
И на кой черт мне ступа? Черный перец толочь? От него катар желудка начаться может.
И пальто мне не нужно, у меня куртка есть. С мигающей электрической надписью на спине — The Road То Hell — на фоне одноцветного портрета Криса Ри. Бедняга Крис.
И раскладушка мне не нужна. Я гостей не принимаю. Некого принимать. Меня все забыли, и это к лучшему. Что я теперь? Чудовище. Отживший свое время тип.
Самое худшее — сочувствие пополам с отвращением.
Суставы ноют.
Если бы ко мне вернулась она, моя добрая старушка, легкая как тень…
Смахнул слезу, повздыхал, позевал, повертел перед зеркалом самому себе пальцем у виска, подошел к окну в спальной. Отдернул занавеску, уставился в темноту.
Не заметил ничего достойного внимания. Никаких знамений. Одиннадцатиэтажные панельные дома… чахлая растительность… редкие лужи посверкивают, вчера дождик шел. Все окна темные, жильцы спят как сурки. Город укутан бледной темнотой.
Хотел было уже лечь в кровать… но заметил что-то непонятное на газоне перед домом. Сначала мне показалось, что это полузасохший клен… но затем я понял, что это не дерево, а большая человеческая рука… метров шесть высотой… вылезла из земли. Как бы из кратера. Ладонь ее повернута ко мне. В середине ладони — глаз. Или звезда. Глаз этот открыт и пристально на меня смотрит. Из своей звездной бесконечности…
Хоть бы раз мигнул, что ли.
Ну вот… дожил и до галлюцинаций!
Как, в сущности, коротка, бедна и абсурдна человеческая жизнь!
Погоревал. Но чрезмерно большого значения не придал. Мало ли что ночью покажется… лег и заснул. Во сне ходил гуськом вместе с отрядом скаутов по заснеженным косогорам. Вожатый все время показывал рукой на что-то там, внизу, и говорил:
— А это, братцы, утонувшая в сумраке… атомная станция. Радиацию просто так, ложкой, не расхлебаешь. Попотеть придется. А вы расселись как сычи. На манеж, пожалуйте, на манеж! И в галоп, бездельники!
