Поначалу, само предложение показалось мне на редкость абсурдным. Но, поразмыслив на досуге, я пришел к выводу, что нет ничего более реабилитирующего, чем труд. К тому же, здесь, как это ни странно, есть дети. И их нужно учить.
Так мне казалось тогда. Лишь потом, спустя много лет, я понял, что мы все: и новые пришельцы, и старожилы, и даже те, кто ушел, — застывшие реликты…
Все, что я рассказал вам до этого момента, пусть и с трудом, но укладывается в некие безумные рамки. Однако есть и еще кое-что… Куда более важное. Куда более безумное.
Consuetudo est alteranatura, как говаривали древние римляне. Или словами великого русского классика: «Ко всему-то подлец-человек привыкает!»
[8]. Человек — настолько живучая тварь, что способен приспособиться даже к жизни в условиях, изначально губительных для его вида. Все вышесказанное, разумеется, применимо и к способности воспринимать чудеса как данность. Ну же, вспомните синдром Санчо Панса, столь великолепно описанный Робертом Шекли: тогда как Дон Кихот видит в мельницах великанов, Панса, его верный слуга, принимает великанов за мельницы. Человеческий мозг просто не способен бесконечно удивляться. В мире, находящемся за гранью координат чудес, рано или поздно даже самое чудесатое чудо превратится в не более чем обыденность.
Сказал ли я о том, что здесь не течет время? Нет? В прямом и переносном смысле этого понятия. Город застыл в одной конкретной временной фазе и не способен меняться. Здесь всегда осень, всегда пасмурно и холодно, зачастую туманно.
Люди… статичны. Возраст вскоре перестает играть роль, учитывая то, что мы… Мы не то чтобы не стареем, нет, скорее, мы не развиваемся, подобно насекомым, навеки застывшим в древесной смоле. Очень быстро перестаешь понимать, сколько дней, недель или лет прошло. Впрочем, я неверно выразился. Не суть важно, сколько прошло, уж коль время здесь не является четвертым измерением, что совершенно не укладывается в законы физики, но, поверьте мне, физические законы тут неприменимы.
Дети… я работаю с детьми. Школа у нас маленькая, и я совмещаю в себе функции учителя физики, химии и математики. Ах, да, сказалась моя любовь к литературе — по мере сил я просвещаю моих учеников и в этом аспекте.
Дети здесь не растут. Они столь же неукоснительно подчинены искаженным правилам этого, с позволения сказать, континуума. Эти правила относятся не только к физиологическим, но и умственным параметрам взросления.
Считается, что пациенты, перенесшие менингит, зачастую страдают нарушением когнитивных функций. Если проще, у человека пропадает способность воспринимать и усваивать новую информацию. Это, как правило, не касается действий привычных, не выходящих за рамки ритуала, что мы ежедневно исполняем, будучи членами общества, однако, несомненно, относится к более сложной информации.
Мои ученики, равно как и все жители этого места, являются великолепным коллективным примером вышеописанного явления. Они не ленивы, не бездеятельны, нет. Они просто не способны учиться. Посему образовательный процесс — пытка, достойная Сизифа.
Это никоим образом впрочем, не относится к уже приобретенным знаниям. Хотя я обратил внимание на то, что все мы здесь потихоньку деградируем, будучи изолированы от постоянно эволюционирующего человечества. Мы как экспонаты в музее, прекрасно сохранившиеся и вечно в одной поре.
Я уже говорил вам о том, что отсюда нет выхода. Во всяком случае, известного кому-либо из нас, из тех, кто еще не смирился со своей участью. Однако порой… да довольно часто, люди исчезают. Пропадают без следа, словно их и не было. Количество жителей в городе непостоянно — я помню, был период, когда это место почти опустело…
И еще… бывает, хотя вы уже и так знаете об этом, верно? Так вот, бывает, что в городе появляются люди, оказавшиеся здесь… случайно. Я стараюсь найти логическое объяснение всему, происходящему со мною с того самого момента, как я оказался тут, и первое, что приходит мне в голову как физику, — это… некое подобие кротовых нор, в которые проваливаются неудачники, оказавшиеся в, скажем так, неурочное время в ненужном месте… Здесь этих несчастных называют лишенцы. О, я вижу, как вы напуганы. Вы видели одного из них в… участке.
Они не задерживаются в городе. Городу они не нужны, поскольку в них отсутствует нечто, необходимое ему.
Этих людей… на них охотятся, как на животных. Загоняют и забивают. Самыми чудовищными способами.
Есть и еще… кое-что… То, о чем знают все, но молчат. Полагаю, даже быки на бойне догадываются о той участи, что ожидает их, но могут ли они противостоять молоту мясника?
Некоторые люди… принимают здешние условия безоговорочно. Поначалу страдают все. Но со временем, в паутине навечно застывших часов, иные ломаются и позволяют городу одержать вверх.
Эти люди меняются. Меняются духовно и мало-помалу меняются физически. Их плоть, их тела, порой приобретают чудовищные, омерзительные очертания, противные глазу. Они жиреют, теряют даже отдаленное сходство с людьми, приобретая гротескные, ужасающие формы. Всецело отдаются служению тому… Злу, что главенствует в этих местах.
Вы спросили, что это за место, Андрей? Что ж, извольте, я отвечу вам со всей мерой ответственности. Это своего рода западня, паутина, чувствительная к тонким эманациям таких как я… как все мы. Тех, кто устал. Тех, кто дошел до финальной черты. Людей, настолько опустошенных и ненужных до такой степени, что они уже практически не существуют для общества, будучи скорее пустотелыми образами, чем людьми в общепринятом смысле этого слова. Людей, готовых не просто к смерти, но к всепоглощающей, бесконечной пустоте. И лишь перед лицом этой пустоты оказываются они втянутыми в тенета западни, существующей где-то на задворках миров.
Здесь времена года не сменяют друг друга. Не светит солнце. Мы ползаем по струнам архетипа, по осколкам мертвой империи, воссозданной из нашего коллективного бессознательного. Все мы, все без исключения, — дети Советского Союза. Для нас — это была не просто страна. Не просто образ жизни, но целый мир, вселенная со своими незыблемыми законами и правилами. Когда этот мир рухнул, мы, оказавшись у разбитого корыта, не выстояли, не адаптировались, но, в полном соответствии с принципами Дарвина, — исчезли, приняли пустоту будущего и тем самым, возможно, открыли путь сюда. Сотворили этот мир как последний памятник, уходящей эпохе. И если это музей, то мы в нем и экспонаты и… еда.
4
Кольцов замолчал и, не раздумывая, налил себе полный стакан коньяка. Стремительным движением опрокинул его, крякнул и потянулся было к бутылке снова, но остановился, напоровшись на колючий взгляд Громова.
Андрей огляделся несколько осоловело, потер лицо руками и с какой-то злостью выдохнул:
— Я вам не верю. Ни единому слову не верю.
— Андрей Евгеньевич, — начал было Громов, но он прервал гневно:
— Что… Что это за чушь? Город, застывший в прошлом? Нестареющие люди? Монстры??? Это же курам на смех! — он потряс головой, — какая-то фантастка в духе Лавкрафта! Вы… да за кого вы меня принимаете?
