– Эллы Ковалли. Ее прошлым вечером Эжен убил. Из-за бриллиантов. Убил, забрал украшения, пошел играть. Ротмистр Шалевич присутствовал на игре, заинтересовался, откуда камушки, и после беседы с ротмистром циркач признался в убийстве сестры. Сказал, что случайно узнал, будто сестра хотела сбежать, его бросить. И он не позволил ей этого сделать. А как у вас дела? Как съемки?
Фон Бекк не ответил, потрясенный услышанным. Зачем он не запер дверь? Побоялся остаться наедине с Эллой? Элла знала, что кругом уши, и только поэтому просила закрыть дверь. Как глупо и плохо. Он виноват со всех сторон. Перед Эллой виноват и перед Пузыревым. Задумал сделать из хорошего парня негодяя, преступника и при помощи кинокамеры увековечить не совершаемое им преступление в веках!
– Я больше не буду снимать, – после долгого молчания решительно проговорил фон Бекк. – Оставлю кинофабрику Донату и уеду в Венецию.
– В Венецию? Отчего именно в Венецию? – удивился Чурилин.
– Давно там не был, что-то потянуло. Кофе, фиалки, гондолы… Вы понимаете.
– А как же ваши детективные фильмы?
– Не нужно всего этого. Я вмешиваюсь в следственный процесс и только порчу.
Герман помолчал, сглотнул застрявший в горле ком и другим, деловитым, голосом спросил:
– Василий Степанович, не знаете, ротмистр еще не нанял кухарку?
– Еще нет, а почему вы интересуетесь? Подходящая кандидатура имеется? Только учтите, Герман Леонидович, Болеславу Артуровичу не каждая кухарка подойдет. Шалевич – мужчина горячий и одной лишь готовкой не ограничится.
– Не сомневаюсь, что они вполне устроят друг друга. Речь идет о вашей знакомой, Прасковье Макаровне.
– Что же, актрисы из нее не получилось?
– Вы знаете, нет. Но у ротмистра нет кухарки. Так что совесть наша перед девицей чиста.
– Когда думаете ехать?
– Завтра утром. Меня здесь больше ничто не держит.
– Ну что же, господин фон Бекк, жаль расставаться, да, видно, ничего не поделаешь. Счастливого пути, Герман Леонидович. Надеюсь, когда-нибудь увидимся.
Москва, наши дни
Почему этот тип называет меня Соня? Меня, вполне себе брутального мужчину под тридцать с усами и бородой. Какая я Соня? Ни разу не Соня. Я Стас. Художник. Как только приду домой, сразу же сяду за работу. Я уже знаю, что буду рисовать. Картина целиком сложилась в голове, надо только выплеснуть на бумагу. В моем мозгу роятся образы, дайте мне только добраться до рабочего стола…
– Соня, поехали домой.
А, черт с ним, Соня так Соня. В принципе, какая мне разница? В машине тепло и накурено. Должно быть, это я курил. Я тронул водителя за плечо и попросил:
– Дайте сигарету.
Тип за рулем посмотрел на меня как-то слишком внимательно и тихо проговорил:
– Как тебя зовут?
Ну, наконец-то!
– Стас.
– Отлично, Стас. А я Борис Георгиевич Карлинский. Мы не знакомы?
– Теперь я знаю, что вы Борис Георгиевич, – усмехнулся я.
– Куда едем? Домой?
– Ну да.
– Не хочешь заехать поесть? Или что-нибудь купить?
Спрашивал он осторожно, точно слова его были лимонками с выдернутой чекой, готовыми вот-вот взорваться.
– Бумага нужна для акварели. И тушь. И краски – гуашь и акварель. И масло. И холсты.
– Ты рисуешь?
И снова пытливый взгляд пронзительных глаз.
– Да, сочиняю картины.
– Ну что ж, поехали в салон за красками.
Этот Карлинский всю дорогу косился на меня, точно ждал, что я возьму и выкину какой-нибудь номер. Распахну, например, дверь машины и на полном ходу выпрыгну из салона. Или приставлю нож к его горлу и потребую гнать в Амстердам. В художественной лавке платил за все он, я только выбирал. Набрал самых лучших красок, разных холстов, отличной бумаги, перьев, туши, карандашей. И тут меня осенило. Чего я стесняюсь? Нужно крутить его по полной, пока этот Карлинский Борис Георгиевич готов платить.
– Мне нужен комп с мощным процессором. И установленными графическими редакторами.
– Уверен?
– Само собой.
И он купил еще и комп. Мы приехали в странный дом, одноэтажный, со множеством комнат, знакомый и незнакомый одновременно. Карлинский провел меня в какую-то комнату и, распахнув дверь, сказал:
– Ты здесь живешь.
Черта с два, не я здесь живу. Это будуар какой-то девки. Но спорить я не стал, молча смел все со стола и разложил драгоценности – ноутбук, бумагу, краски. И сразу же уселся рисовать. За окном светлело и темнело, я что-то кидал себе в рот, иногда на пару часов засыпал, но вскакивал как подорванный и снова садился к столу. Брал в руку кисть и работал. Ко мне заходила какая-то старуха и долго стояла за спиной, она мне мешала, но я старался не обращать внимания. Входил этот тип, Карлинский, и, думая, что я не слышу, тихо спрашивал:
– Ну, как, Вера Донатовна?
– Вы знаете, Боречка, это действительно очень хорошо. Могу вас уверить, что работы подобного уровня высоко оцениваются на мировом рынке, – восторженно шептала бабка за моей спиной.
Не скажу, что ее оценка мне не льстила. Я работал над новым циклом, выливая на бумагу все, что роилось в душе, почти не замечая, что творится в квартире. Я говорю «почти», потому что помимо воли я все-таки прислушивался к разговорам. И слышал все, что говорили за стеной. Я слышал, как к Карлинскому пришел мужик с высоким голосом, Карлинский называл его Игорек. И иногда Залесский. Игорек Залесский сказал:
– Ну что, Борис Георгиевич? Тебя можно поздравить?
– Можно, Игорек. Теперь финансы Шестикрылого – мои финансы. Ильина и Михайлов будут как милые ежемесячно переводить на мой швейцарский счет оговоренную сумму.
– С чего бы это? Насте Гальпериной платить отказывались, а тебе вдруг станут?
– Угрожать нужно с умом, а не как Анастасия. Ты бы видел, как перепугалась Ларка Ильина, когда я к ней домой с Витюшей наведался! Цой в прокурорской форме произвел на нашу бизнес-вумен колоссальное впечатление. Кстати, о бизнесе. Меня пригласили работать в Стокгольмский университет, мне нужен помощник. Поедешь со мной? Ты в теме моих разработок, быстро втянешься, если что.
– Так уж и твоих разработок. Скорее Настиных.
– Вот тут ты не прав. Наши с Настей теории в корне различны. Настя зациклилась на том, что гению обязательно нужен костыль. И не важно, что это будет за подпорка – предмет или человек. Если говорить о предмете – сразу же на ум приходит пример из книги доктора Карпова – шестикрылый серафим для психически больного журналиста Оглоблина.
