Постоялец санатории торопливо закивал, возбужденно выкрикивая:
– Да, да, молодой! И старый. Он был женщиной! И младенцем. И блудницей. И зверем! У него много лиц. Он вездесущ. Он во всем. И во всех. Я – это он! Вы – тоже он. Он приходил ко мне. Брал за руку. И вел за собой вершить возмездие. И мы карали грешников. Душили их. И оставляли мертвыми лежать на скамьях.
Оглоблин вдруг замолчал и настороженно посмотрел на фон Бекка.
– Вы меня не выдадите? Никто не должен знать о серафиме. Никому не скажете, что тот, кто умер на кресте, дал мне пророческий картон?
– Само собой, я никому не скажу.
Оглоблин снова взялся за рисунок, начав ожесточенно чиркать карандашом и тереть резинкой. Поднявшись со скамейки, фон Бекк пошел прочь. У корпусов его встретил доктор Зарубин.
– Ну что, узнали что-нибудь о Саше Ромейко? Или весь разговор свелся к шестикрылому серафиму? Полагаю, Оглоблин вам похвастался волшебной картинкой.
– Так вы знаете?
– Обижаете. Оглоблин про серафима с первого дня своего пребывания у нас твердит. Недавно стал счастливым обладателем эскиза и сразу же сделался спокойнее. Не думаю, что это именно тот серафим, который путешествовал с Сашей Ромейко на север. Полагаю, что кто-то из сердобольных друзей набросал на картоне нечто подобное и выдал за работу Врубеля.
– А кто из друзей навещает Оглоблина?
– Прежде всего, издатель Гурко. Прекрасный человек, не бросает товарища в беде. Казалось бы, столько лет прошло, как Оглоблин повредился в уме. Родные про него позабыли, а Петр Петрович – нет. Почитай, каждую неделю наведывается.
– Он и содержание оплачивает?
– Больше некому.
– Скажите, а кто вывозил Оглоблина в эти выходные за пределы санатория?
– Да Гурко и вывозил. Забирал на три дня, с вечера пятницы до утра понедельника. Они ездили куда-то на природу.
– Вы не путаете? Может быть, это был Артем Пузырев?
– Я сам сажал Оглоблина в машину Петра Петровича. Правда, в машине находился кто-то еще. Я не заметил кто. Может, и Пузырев.
Фон Бекк задумался и вдруг спросил:
– Господин Зарубин, прошу прощения, если мой вопрос покажется бестактным. Вы сказали, что доктор Усольцев не может меня принять, потому что занят неотложными делами. Не связаны ли эти дела с душевным нездоровьем его жены и дочери?
Заместитель главврача побледнел.
– Мы никому пока не говорим об их безумии. Откуда вам известно? – дрожащими губами вымолвил он.
– Еще раз прощу прощения, если я непроизвольно задел ваши чувства.
– Ради всего святого, скажите, вы видели, что рисовал Оглоблин?
– Их и рисовал. Жену и дочь доктора Усольцева. И желал им сойти с ума. Ну что ж, пойду. Спасибо за радушный прием и занимательную историю.
– Завтра приезжайте навестить мадемуазель Герц.
– Всенепременно буду.
Фон Бекк направился к машине, сел за руль и помчался в управление. В его голове сложилась окончательная картина совершенного в сквере преступления. Убийца, вне всякого сомнения, Артем Пузырев. Дерзкий, наглый пришелец с далекого севера. И фон Бекк будет не фон Бекк, если не изобличит козни рыжего ковбоя.
…В управлении царил хаос. Едва только войдя в здание, Герман тут же услышал раскаты хохота, доносившиеся из кабинета Чурилина. На вопросительный взгляд консультанта дежуривший при дверях вестовой отрапортовал:
– Художник Коровин ворюгу поймал. Сам за шкирку приволок в управление и сдал Василию Степановичу. Теперь над грабителем потешается. Веселый человек.
Визит художника, да еще в такой необычной компании, предвещал нечто интересное. Фон Бекк вернулся в машину, забрал кофр и, настроив в коридоре камеру и вертя на ходу ручку, толкнул плечом дверь в кабинет к Чурилину. И сразу увидел на стуле для посетителей вальяжного господина. Он сидел, развалившись и выставив ногу в модном лаковом штиблете с белой гамашей. Громовые раскаты хохота сотрясали его грузный живот, затянутый в яркий жилет со множеством подвешенных на цепочках брелоков. Брелоки ударялись друг о друга, издавая приятный звон. Ворот белой, небрежно заправленной рубахи был расстегнут, открывая поросшую волосом грудь. Коровин держал на отлете догоревшую папиросу, про которую, похоже, совсем забыл. По-мальчишески, пятерней свободной руки, он то и дело зачесывал назад упавшую на лоб челку и сквозь смех говорил:
– Вы не поверите, господин Чурилин! Я прямо чувствовал в кармане его руку! Ну и мертвой хваткой ухватил вора за пальцы. Какой же ты, брат, мазурик, когда даже в карман залезть толком не можешь?
Вопрос обращался куда-то в угол. И только теперь, проследив за взглядом художника, фон Бекк заметил серого съежившегося человечка, сиротливо притулившегося на стуле у стены. Поникнув плечами и пряча глаза, карманник молчал и громко сопел.
– Господин Воронин, что же вы молчите? – строго взглянул на задержанного Чурилин, с видом главнокомандующего восседавший за рабочим столом.
«Господин Воронин» поднял глаза на фон Бекка и, увидев работающий киноаппарат, прикрыл лицо руками.
– Надо же, какой стеснительный! – захохотал Коровин. – А как паспорта воровать – это он не стесняется.
– Так зачем вам понадобился паспорт господина Коровина?
– Заказ поступил, – буркнул вор, не отнимая ладони от лица.
– Вот как! Заказ! И кто же заказал вам паспорт Константина Алексеевича?
– Мне про то неведомо. Вчера прибежал мальчишка-посыльный, принес записку. Что есть покупатель на паспорт художника Коровина. Обещали хорошо заплатить.
– Записку вы, конечно, не сохранили.
– Само собой.
– Куда должны были паспорт принести?
– В сквер к Большому театру. С девяти до девяти пятнадцати меня каждый день будет ждать человек от заказчика.
Следователь Чурилин поднялся из-за стола и, выглянув в коридор, крикнул:
– Зеленин!
В коридоре застучали сапогами, и в кабинет вбежал вестовой.
Чурилин продолжил:
– Отведите задержанного к агенту Кибальдину, пусть запишет показания. Затем поставьте на довольствие и определите в отдельную камеру.
Служивый вывел преступника из кабинета, и фон Бекк, выключив камеру, обратился к художнику:
– Простите великодушно, не могли бы вы рассказать подробности о Нижегородской ярмарке, где выставлялись ваши северные работы?
