– А кабачков-то отчего у вас нет? – чокаясь и пропуская очередную кружку водки, не удержался от вопроса журналист.
Урядник выпил, всхлипнул, занюхав рукавом, и, прослезившись, ответил:
– Никак невозможно в этих краях. Власти строго обращают внимание, чтобы аборигенам пароходами не доставлялась водка, до которой они так падки. Прежде самоеды добываемых ими промысловых зверей – медведей, песцов, лисиц – продавали за бесценок или просто отдавали за норвежский ром. Теперь это не так. Прежде шкуры медведя сдавали за четырнадцать рублей, теперь благодаря устроенным правительством аукционам шкуры идут по восемьдесят шесть рублей штука. Самоеды – прекрасные стрелки, бьющие верной рукой из самых простых ружей белых медведей и разную дичь без промаха. Теперь у большинства из них в сберегательной кассе по сто рублей и даже больше, и было бы еще, если б их не съедала страсть к водке.
Бутылка на столе опустела. Опустела и кружка фельетонистки. Чем больше слушала Александра урядника, рассматривая сквозь распахнутое окно освещенные костром плоские лица маленьких раскосых людей, тем сильнее разгоралось в ней желание проникнуть на Новую Землю и на себе испытать, что это такое – жизнь на настоящем Севере.
Она обернулась к уряднику и твердо произнесла:
– Аминпадист Саватьевич, а нельзя ли и мне отправиться с вами на Новую Землю? Как человеку пишущему мне эта тема невероятно интересна.
Тот строго посмотрел на девушку и проговорил:
– И что же, Александра Николаевна, вот так вот возьмете и поедете? Без согласия начальства?
– Я сама за себя отвечаю и сама себе командир.
– А что же ваш товарищ? Отпустит вас одну?
Урядник обернулся к Оглоблину и укоризненно посмотрел на заснувшего журналиста.
– Я не нуждаюсь в сопровождающих, – сухо откликнулась Саша.
– Ну что же, раз вы так решили, не вижу причин отказать. Завтра утром отплываем. За вещами в гостиницу станете заезжать?
– У меня небольшой саквояж, я утром его заберу.
– Добро, я распоряжусь насчет лошадей. Имейте в виду, Александра Николаевна, отплываем рано, в пять утра, так что подниму вас еще раньше.
Урядник встал из-за стола и, обернувшись к двери, выкрикнул:
– Прасковья!
Точно из-под земли выросла давешняя баба в платке.
– Уложи барина прямо тут, на скамье. А барышню проводи на печь.
Баба молча поклонилась и снова исчезла, и появилась через секунду с суконной подстилкой, которой и прикрыла откинувшегося на лавке Оглоблина. Забравшись на печь и засыпая на теплых вонючих шкурах, Александра думала о том, как удивится Тусик, когда, проснувшись, узнает, что неугомонная фельетонистка Саша Ромейко отправилась на Новую Землю.
Москва, наши дни
Дома друзья пили чай с капустным пирогом и вводили Веру Донатовну в курс дела. Старушка реагировала своеобразно. Насупилась и пеняла:
– С Соней все понятно, она витает в облаках, но вы-то, мужчины? Куда смотрели?
– Делами своими занимались, – сухо отозвался Вик. – Я не могу все время Соню за ручку водить.
– Не можешь, Витюша? Ну вот, теперь расхлебывай. А вы, Борис Георгиевич, тоже хороши! Отпустили девчонку шататься по Москве! Я говорила, что нечего ей одной гулять. Сидела бы дома, здоровее была. Что вам в театре сказали? Думают, будто убить мог Шестикрылый?
– Шестикрылый – это художник такой, стены по трафарету расписывает, – из благих намерений пояснил следователь Цой.
Вера Донатовна взглянула на Виктора так, что у того слова замерзли в горле, и важно сообщила:
– Ты, Витюша, всерьез полагаешь, будто я не знаю, кто такой Шестикрылый? Я, слава богу, заслуженный работник культуры.
– Но Боря ничего про Шестикрылого не знал…
– Что Борис Георгиевич не знал – оно понятно. Шестикрылый не входит в сферу его интересов. А я не могу не знать. Я видела все его работы и всегда говорила, что Шестикрылый вторичен, – вдруг безо всякого перехода заявила она. И не без гордости продолжила: – Мой отец, Донат Ветров, в свое время много ездил по миру. Его постоянно приглашали на всевозможные кинофестивали, премьерные показы и избирали в члены самых разных жюри. Папа много снимал в этих поездках и как-то году в семьдесят пятом, вернувшись из Франции, привез несколько пленок, посвященных одному уличному художнику. Отец даже смонтировал документальный фильм, но никто, конечно, фильм не пропустил. Как можно показать советским зрителям сбесившегося с жиру буржуазного элемента, разгуливающего с трафаретом и баллончиком красок в руках и поганящего стены Парижа?
– В самом деле? – изумился Цой. – Еще в семьдесят пятом году парижский художник делал граффити по трафарету?
– Под рисунками художник ставит подпись – Блек ле Ра. А в миру он прозывается Ксавье Пру. Так-то, дорогие мои.
– Этот фильм сохранился? – Карлинский заинтересованно подался вперед.
– Полагаю, что так.
– Мы просто обязаны его посмотреть.
– Пойдемте в архив, должен быть там.
Все трое спустились в подвал Дома творчества, и, включив свет, Вера Донатовна принялась всматриваться в надписи на плотно расставленных на полках коробках с бобинами пленки. У Вика больно сжалось сердце – он вспомнил, как Соня любовно пересмотрела все сваленные на полу пленки, рассортировав, разложив по коробками и практически из праха восстановив богатейший архив Доната Ветрова. Вспомнил, с каким азартом она рассказывала об уникальных завершенных фильмах, о фильмах, не смонтированных до конца, и о фрагментах пленки, так и не вошедших ни в одно кинематографическое произведение.
– Вот ведь Сонька умница, какой объем работы проделала, – рассматривая полки с пленками, одобрительно заметил Карлинский.
– У меня бы руки так и не дошли, – согласилась Вера Донатовна.
Остановившись перед средним стеллажом, старушка привстала на цыпочки и вытащила одну из коробок.
– А вот и фильм, – сообщила она, раскрывая коробку, вынимая бобину и устанавливая на раритетный кинопроектор.
Установив, включила аппарат и погасила свет. Затрещала старая пленка, по экрану на стене побежали титры, сменившиеся панорамой Парижа. Эйфелева башня, Нотр-Дам, Сакре-Кер и другие милые сердцу туриста достопримечательности быстро закончились, и замелькали на удивление четко и ровно нанесенные краской на стены ростовые фигуры космонавтов и полицейских, горничных и детей. И на всех картинах присутствовали крысы. Маленькие зверьки, в одиночку или группами, были совсем как живые. На одной картине крысы даже создали целый город. Камера отъехала назад, захватив стоящего на фоне стены кудрявого юношу в очках. Юноша застенчиво улыбнулся и махнул рукой. Голос за кадром по-русски произнес:
