Я иду, а бабы судят
И считают мне года.
Не малина, не калина,
Не завяну никогда!
Вечернее солнце, только что нехотя опускавшее в воду пробные лучи, чтобы, верно, пощупать, достаточно ли тепла вода, погрузилось теперь почти полностью в невесть откуда взявшуюся низкую фиолетовую тучу, с любопытством продолжая наблюдать лишь огненным краешком глаз за происходящим на палубе, враз окрасившейся багровым цветом. Бывалые рыбаки всегда определяли погоду на ближайшее время по закату и знали, что такой закат не сулит ничего хорошего. Крылья чаек тоже побагровели с исподу, а Полина поежилась, закуталась в платок, прилегла на узлы и, угревшись, задремала. Солнце помедлило еще немного, оглянулось на что-то, одному ему ведомое, и исчезло.
Казарма, куда семейство Солодковых определили на промысле, – и не казарма, а длиннющий сарай из камыша, обмазанного глиной. Печь с котлом для стряпни да нары в два яруса – вот и вся тебе меблировка. Смрадно, душно, пахнет рыбой и дымом. Но в казарме Солодковым не целый день сидеть – Илья пошел в бондарню работать, Ульяна с Полиной – резалками на плот поступили, Федора удалось пристроить в кузницу помощником. Парнишка был доволен.
– Кузнецов в деревнях пуще всего уважают. Они все равно как колдуны, только добрые...
Федюшке только нынешней весной исполнилось семнадцать лет, но нрав имел независимый и гордый, знал грамоту, читал церковные и гражданские книжки, знал обхождение, умел чисто и приглядно одеться в праздник, не чурался тяжелой работы в будни.
А вот Полина промысла боялась, много плакала в первые дни, даже работая на плоту, на скамье, вздыхала по деревне.
– Принесло нас куда-то, пропадем, – вздыхала она, боязливая.
Девка была тихая, не в мать. Ульяна славилась по селу – красавица, песенница, язык – что нож острый, и работа горит в руках. А Полина сонная какая-то, словно в грезе живет. А какая греза, какая мечта у крестьянки? Участь ее – тяжкий труд с детства и до могилы, окрики да тычки.
– Да не ной ты, хуже жизни надоела. И так тошно, а ты тут рюмзаешь! – И от родной матери доброго слова не дождешься, что там о чужих людях говорить! Все у матушки с рывка. И раньше-то она неласкова к дочери была, а с недавних пор и подавно... А все потому, что тогда, на барже, застала Полина матушку, когда та на рассвете возвернулась, и винцом от нее потягивало... Задала девка сдуру вопросец, вот и попала родительнице в немилость...
– Хорош ночевать!
Плотовой в изношенном матросском парусиннике глядел исподлобья. Его высокие рыбачьи сапоги, густо утяжеленные песком и тиной, недовольно поскрипывали, а картуз, кажется, приподнимался над головой с растрепанными от негодования волосами.
– Взялась резать, так режь, чтоб плавникам было тошно! Снулятина!
Полина с самых первых дней их житья и работы на промысле боялась и сторонилась сурового плотового. И немудрено. Могучий, но чуть согбенный Федосей всем своим видом да еще и хрипловатым, по-волжски наждачным голосом умел показать, кто здесь, на плоту хозяин. Но вскоре, присмотревшись и прислушавшись к грозному плотовому внимательнее, Полина Солодкова заметила, что его хмурость чаще всего бывает напускной, а вверенная ему невеликая армия резалок, солильщиц, счетчиков и ломовиков относится к обязательным побранкам так же терпеливо и привычно, как к соленому ветру с большой воды. И действительно, кому, как не ему, Федосею, побывавшему и в рыбацкой, и в бурлацкой шкуре, удавалось приберечь для своей ватажной братии то окрик, то оклик – не без того! – а то и совет дельный, утешный.
Когда Полина первый раз в жизни увидела кишащую живой рыбой прорезь, она просто не поняла, что перед ней бурлящая в воде, только что плененная рыбья масса. Она подумала, что в огромном живорыбном ящике с прорезями для притока свежей воды отражаются неистовые солнечные лучи, яростно играют солнечные блики. Теперь-то она легко узнавала тяжкие повороты трущихся друг о друга шершавобоких судаков, мягкое шлепанье лещей, алые всполохи язиных плавников, черные проблески почти змеиных сомовьих спин, беспорядочную суетню округлой бесцветной воблы... Вот и теперь вместе с богатым уловом пришло на плот время гудящей от натуги, неподъемной, что туша белуги, и все же столь желанной, вольные волжские хлеба сулящей работы. Кому хлеба, а кому и крошки одни с хвостами да чешуинками.
Р-раз – очередная судачья голова слетает со специальной разделочной скамьи на брусковатую выстилку дубового помоста. «Р-раз» – широкий нож с обманчивой легкостью входит в плотно сбитую рыбью тушу, будто она состоит из масла, а плотовой, одобрительно прищуриваясь, кивает головой:
– Вот это по-нашему! Молодец, Ульяна! Зло работаешь, споро! Учитесь, бабы, на рыбу ведь тоже, чтоб распластать-то ее вернее, уметь рассердиться надобно. Судак, он тот же мужик – с виду колючий да хребтастый, а в бабьих руках мякнет.
Женщины прыснули.
– Да Федоська, никак тоже размяк, не хуже того судака! – заголосила, подбоченясь, чувашка Лушка. – Но только нашей Ульяне добыча треба покрупнее. Ульян, а Ульян! Ты, бат, осетра метишь подцепить? Свой-то судак приелся?
Федосей только крякнул и махнул рукой: «Одно у баб на уме!..» Резалки опять засмеялись.
Ульяна, ладная и фасонистая даже в промысловой заварзанной одеже, тоже лихо усмехнулась и, вытирая пот рукавом, подала знак дочери – пора, мол. Это означало, что Полине нужно в очередной раз вымыть скамью от молок и слизи, ополоснуть в ведре с водой и насухо протереть ножи да багорчики.
– Слышь, Пашутка, – мать отрывистым движением перевела взгляд на ящик с обработанными ею тушками, – каждую чтоб сочла! Мне сам Федосей Тихоныч приказал, чтобы счет строго вести. Да смотри, как в прошлый-то раз, не ворон считай, а рыбу!
Когда они всей семьей уезжали из родной деревушки, Полине Солодковой как раз исполнилось пятнадцать, и она еще не знала, что на промысле время идет и исчисляется по-особенному – от сезона до сезона, от путины до путины. Первыми к нелегкой ватажной жизни привыкли ее руки, они, дочерна загоревшие, не знали ни страха, ни устали. Впрочем, до первых петушков уже кем-то разбуженное деревенское утро находило работу ее рукам, как мать, сердясь, говорила, «белым ручкам», с той же проворностью, что и здешнее, артельное. Подать, принести, покормить, починить... И все же именно здесь, на промысле, ее девичьи ладони по-настоящему загрубели, зашершавились, а под кожу и под ногти наглухо въелась темная рыбья слизь и вомшился гниловатый запах тины да водорослей. Казалось, казарменный дух и в душу ее начинал потихонечку въедаться. Даже краешек единственной юбчонки у нее был проеден солью – солильня темнела тут же, рядышком с плотом, постоянно требуя новых рук, новых слез. Но девичьи глаза, обороненные едва заметным лукавым прищуром от неподъемно тяжкого, грубого быта, уже готовы были удивленно распахнуться, дождавшись не сосчитанной, у вечности вымоленной и спасительным зазором в судьбе отмеченной секунды.
– Вот она, воля-то моя девичья, – жаловалась она брату Федяньке, единственному другу и заступнику. – Вот они, ручки мои беленькие, наряды мои праздничные...
