Однажды Ада пришла из школы и обнаружила мать за любимым делом. Выхватила у нее недопитую бутылку коньяку, про себя отметив – ишь ты, перешла на напитки поблагороднее, раньше была рада простой горькой да адскому зелью бабы Насти! – и отправила спать, подгоняя кулаками. Мать как упала ничком на свой диван, так и отрубилась, почти уткнувшись лицом в подушку, неловко вывернув шею. С края перекошенного рта потянулась струйка слюны, и Ада брезгливо вздрогнула. Ей представилось вдруг так отчетливо, так ясно – вот она идет в свою комнату, берет с полочки нож, нож с птицами, нож, чья рукоятка вечно хранит тепло незримой руки…
Разве не было этого в обычае ее народа? Разве ее племя, о котором она уже прочитала так много книг, не избавлялось от неможных, от стариков и старух? Естественная смерть казалась им даже чем-то постыдным. Умершие от болезни полагались съеденными злым духом-кэле. Такие покойники не только не помогают сородичам, как это делают убитые или погибшие на охоте, но даже мучают своих домочадцев, причиняют им несчастья и болезни. Больные сами молят своих детей о последней милости – о смерти. Разве мать не причитает каждый раз, когда напьется: «Ох, мука мне, ох, когда ж я сдохну!»
И не будет всей этой суеты, вызовов врача, дорогостоящих каникул в клинике… И дядя Леня будет принадлежать ей одной, и Ада больше не будет чувствовать стыда за мать перед ним. Ада не видела, не могла видеть, как в эту минуту изменилось ее лицо, а если бы увидела, то испугалась. Это было лицо злой колдуньи, ведьмачки, шаманки, совершающей темный обряд, – губы стали ярче, глаза закатились, показав полоску голубоватого белка, под ними нарисовались синие тени…
Но тут мать всхрапнула, и морок отлетел от Ады, и бесшумно она вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Не прошла даром ее маленькая ворожба с самой собой. Мать отправилась в клинику и чувствовала себя лучше, чем обычно, только жаловалась на скуку, на то, что в отдельной палате ей из-за тишины страшно засыпать по ночам. Попросила даже у Ады, чтобы та взяла в библиотеке для нее книжку, которую читала еще в юности. «Ярмарка тщеславия». Ада записала автора и название, но взять книгу не успела, потому что на следующее же утро из клиники позвонили. Мать, оказывается, умерла. Это случилось ночью, она не успела крикнуть, не успела позвать на помощь, и дежурная медсестра нашла ее только утром. Ада подслушала разговор между дядей Леней и сестрой, девушка говорила, что эта смерть произвела на нее особенно тяжелое впечатление.
– Больная не жаловалась на сердце, только говорила про страх, на приступы паники, это может быть признаком заболевания, но мы считали – у нее алкогольный психоз, как и у многих здесь… Знаете, больная смотрела, широко раскрыв глаза, куда-то в угол, глаза ее почти вылезли из орбит, как от удушья. Но лицо казалось очень спокойным, будто она видела свою смерть, и смирилась с ней, и приняла ее, как благо…
Кто знает, быть может, даже неисполненные намерения имеют силу и в последние мгновения своей жизни Клавдия видела свою дочь – выходящую из темного угла, с лицом одержимой шаманки, с ритуальным ножом в руках?
Глава 11
В семнадцать лет Ада, как положено, влюбилась в негодяя.
Вообще-то влюбляться в негодяев, когда тебе семнадцать лет, очень полезно. Это тонизирует, а также помогает оценить ненегодяя, который прибудет позже, закаляет для дальнейших житейских трудностей. Но Ада не планировала в своей жизни никаких трудностей, и первая любовная неудача приняла в ее глазах масштабы национальной катастрофы. А ведь все так хорошо начиналось, они были такой красивой парой! Она – студентка психологического факультета, бодренькая, отточенная, глянцевая. Племянница состоятельного человека, приезжающая на занятия в гоночном автомобильчике своего любимого красного цвета. Он – чертовски обаятельный, феерически красивый, рост метр девяносто, бритый наголо, с золотым колечком в ухе. Строгость его костюмов смягчалась безумием дизайнерских сорочек. Михаил Панов сделал Аде предложение после трех месяцев знакомства и подарил колечко с аквамарином («Это твой камень!»). Ада, влюбленная к тому моменту по уши, согласилась. Дядя Леня советовал подождать. Впрочем, он навел справки о Панове и, кажется, остался доволен будущим зятем, особенно тем обстоятельством, что племянница выбрала не бездельного тусовщика, не юнца с оловянными от кокаина глазами, но человека дельного, сметливого, самостоятельно достигшего какого-никакого успеха. Михаил торговал иллюзиями – даже не торговал, а давал их напрокат в формате VHS и DVD. Впрочем, сам он не любил распространяться о принадлежащей ему сети видеопроката, рассчитанно раскинутой по спальным районам мегаполиса, но зато знал толк в смешном и трагическом, любил обсудить хитрости Хичкока и странности Тарантино, ценил кровавый романтизм Ромеро и депрессивный комизм Коэнов. Мечтал и сам снять как-нибудь, на досуге, небольшой концептуальный киношедевр.
В начале весны Ада уехала с дядей Леней в Италию – у него там велись какие-то переговоры, что ли, Аде же хотелось пройтись по магазинам. Но дядя Леня обтяпал свои делишки быстрее, чем можно было предположить. Он предлагал Аде остаться в Милане одной, но ей уже надоел раскаленный зной узеньких улочек, она соскучилась по Михаилу и решила вернуться на неделю раньше, устроить жениху сюрприз. Ах, будь она чуть постарше, чуть поопытней, сообразила бы, что такие приятные неожиданности могут самой выйти боком, что свой приезд нужно анонсировать хотя бы за сутки, чтобы жених успел отоспаться, вымыть посуду и выбросить из пепельниц окурки с напомаженным фильтром! Но она была еще очень юна и глупа, поэтому без предупреждения поднялась в холостяцкую квартиру Панова, которую тот не без шика именовал «студией», открыла дверь своим ключом… и застыла. Зрелище было то еще.
Широченная кровать, и без того занимавшая в «студии» центральное место, вознесенная на помост, была ярко освещена. На ней, на незнакомом Аде приторно-розовом покрывале, кувыркались две обнаженные нимфы, выворачивали друг друга наизнанку с профессиональным бесстыдством. Свидетелями распутных увеселений двух подружек были трое, если не считать остолбеневшую Аду. Кто-то не в меру бородатый, по пояс голый, с лоснящимся торсом кентавра, держал в руках видеокамеру, упоенно снимая гнусное зрелище. Панов, как всегда облаченный в корректнейший костюм, сидел, развалившись, в кресле и дирижировал всем происходящим. А у ног его примостилась еще одна почти голая нимфочка, копия тех двух, что на кровати. Нимфа производила руками какие-то действия, какие именно – Ада разбираться не стала. Она хлопнула дверью ненамеренно громко, и Панов догнал ее на выходе из подъезда.
Для начала Ада наградила проштрафившегося женишка двумя смачными плюхами, которые удачно легли на его довольно-таки упитанную физиономию, причем компания тинейджеров, угнездившаяся на скамейке неподалеку, смешливо ей поаплодировала.
– Штаны застегни… режис-сер! – приказала Ада Панову, и тот в смущении повиновался. И сразу же принялся оправдываться.
Что он нес, аж уши вяли! По его словам, выходило так, что все это какое-то дурацкое недоразумение, которое объясняется очень просто. Даже непонятно, отчего Ада так расстроилась. Он решил осуществить свою давнюю мечту, снять концептуальный шедевр «Секс и безумие в Южном Бутове», который оценил бы первый же фестиваль авторского кино. Панов чувствовал вину только за одно обстоятельство, а именно за действия третьей, не примкнувшей к киносъемке девицы… но полагал, что ему можно это извинить. Режиссеры, они все такие.
