– И вы как мать допустили, чтобы ваш ребенок ночевал в незнакомом доме?!
Натка потеряла дар речи. Щеки у нее разгорелись, перед глазами встала пелена – хоть и вправду очки ищи.
Само собой вырвалось у нее гневное:
– Скажите уже прямо, что вы просто хотите избавиться от моего Сеньки, потому что он не сын банкира, министра, бизнесмена!
– А и скажу, почему не сказать, – легко согласилась директриса. – Да, ваш сын не нашего поля ягода! Неподходящая компания для детей банкиров, министров, бизнесменов, это вы верно подметили. У вас растет хулиган, а мы готовим элиту общества.
– Сенька не хулиган, он просто живой ребенок с пытливым умом…
– Короче говоря, уважаемая Наталья Владимировна, – Эмма Францевна встала и уперлась костяшками пальцев в столешницу. – Довожу до вашего сведения, что ваш сын, Арсений Кузнецов, из первого «А» класса Шоко-школы отчислен! Документы заберете у секретаря.
– А деньги? – Натка тоже встала и уперлась руками в стол. – Я заплатила за целый год обучения ребенка. Прошло всего полгода, я имею право требовать возвращения оставшейся суммы!
– А вот и не имеете, – директриса шлепнулась на стул, обмахнулась бумагами, только что ножки на стол не закинула, демонстрируя уверенность, спокойствие и расслабленность. – Почитайте договор, там черным по белому написано: в случае исключения ученика по его вине – никакого возврата денег. Считайте, что таким образом вы компенсировали школе и ее воспитанникам моральный ущерб.
– Так вы тут ущербные, значит? – Натка не выдержала. Напускная бравада и остатки хорошего воспитания разлетелись в клочья. – Прекрасно. Я этого так не оставлю, добьюсь, чтоб вас тут вылечили.
– Настя! – громко позвала директриса.
Из-за двери, которую Натка, войдя в кабинет, прикрыла неплотно, выглянула секретарша.
– Да, Эмма Францевна?
– Отдайте Наталье Владимировне документы Арсения Кузнецова, первый «А».
Натка подхватила сумку и вышла из кабинета, чеканя шаг.
Молча выдернула из рук секретарши Насти явно загодя приготовленную папку с бумагами.
Она молча протопала по коридору, спустилась по лестнице на первый этаж и вышла в любезно распахнутую Бэрримором дверь.
И разревелась уже только в парке на лавочке, предварительно выключив диктофон.
– Вам же холодно, – заметила Натка. – Наденьте кофту, давайте без церемоний. А хотите, я блинчиков к чаю напеку?
– Я так и знал, печенье слишком твёрдое, – расстроился Лев Александрович.
Машенька за такое, с позволения сказать, гостеприимство ругала бы его битый час. Ведь знал же, что будет гостья, она не как снег на голову свалилась – заранее условилась о встрече. И что? Чай в доме только в пакетиках, печеньем хоть гвозди забивай, а кроме него в холодильнике только зельц и сосиски.
– Хотите сосиски? – отважно предложил Лев Александрович. – Они весьма недурны. Я ем их каждый день и до сих пор, как видите, жив. Или, может быть, вы хотите зельц?
– Я хочу посмотреть, что у вас есть в кухонных шкафчиках, – объявила гостья и, не дожидаясь разрешения, вскочила, пошла хлопать дверками и стучать ящиками. – А ещё я хочу, чтобы вы надели наконец кофту, потому что у вас от холода уже пальцы скрючиваются и нос синеет. А вот галстук можете снять. Я оценила вашу попытку принарядиться, но в галстуке суп есть неудобно – он лезет в тарелку.
– Суп? – простодушно и искренне удивился учитель. – А вы умеете?
Натка обернулась, покачала головой:
– Вы за кого меня принимаете, Лев Александрович? За блондинку из анекдотов? Я нормальная русская женщина, родом из советских времён, я и суп, и котлеты, и вышивать, и на машинке…
– Котлеты… – пробормотал Лев Александрович и мечтательно зажмурился.
– Котлеты как-нибудь в другой раз, – пообещала деловитая гостья, открывая кран, набирая в кастрюльку воды, включая газ и ставя посудину на огонь – все быстро, ловко, споро… Почти как Машенька.
Оказывается, если взять обыкновенную сосиску, пару проросших картофелин, сморщенную и скрюченную морковку, немного вермишели и луковицу, позабытую-позаброшенную в овощном ящике, где она успела пустить зеленые стрелки, то получается весьма недурственный супчик!
– Не знал, – с сожалением сказал Лев Александрович, снимая галстук, чтобы не делиться с ним недурственным супчиком. – Оказывается, я сидел на золотых россыпях! А ведь у меня еще есть кладовка, а в ней всякие припасы длительного хранения, наверное из них тоже можно соорудить что-то съедобное?
– Наверняка, – согласилась гостья. – Если хотите, я потом посмотрю, что там у вас за склад, и посоветую пару простых рецептов. А вы что же, совершенно не умеете готовить?
– Ну почему же? – Лев Александрович хотел обидеться, но супчик пах так вкусно, что он передумал. – Я превосходно варю сосиски! И пельмени. И эти, как их… – он пощелкал пальцами, и гостья тут же вложила в них ложку. – Куриные яйца, вот!
– Супруга вас баловала, – сделала правильный вывод гостья.
Лев Александрович вздохнул.
Положил ложку.
Опять вздохнул, взял ложку и принялся за супчик.
Машенька его, конечно, баловала, но в отношении приема пищи была строга: есть надо вовремя, пока все свежеприготовленное, горячее.
При Машеньке никому в доме и в голову не пришло бы разогревать еду в микроволновке. Ничего вчерашнего у них не водилось в принципе, Машенька готовила на один раз минимум трижды в день.
Пока была здорова, разумеется.
Потом, когда она слегла и уже не могла ни вести хозяйство самостоятельно, ни даже приглядывать за тем, как это делают другие, порядки в доме поменялись.
Льва Александровича, обладающего дурной привычкой засиживаться за письменным столом до голодных колик, никто уже не выкликал строгим голосом: «Лё-о-ова, к столу!» Женщина, которую он нанял, чтобы она им готовила, приходила вечером, час-другой гремела на кухне кастрюлями и сковородками – Машенька, большая аккуратистка, болезненно морщилась – и, разложив все по судочкам, уходила. Обязанностью Льва Александровича было через некоторое время, когда еда в судочках остынет, прилепить на каждую емкость бумажку с названием блюда и поместить все в холодильник. Поначалу он забывал это делать, но тогда еда в тепле портилась, и назавтра приходилось кормить больную Машеньку сосисками и яйцами.
Впрочем, Машенька уже почти ничего не ела.
– Вы что же, совсем один теперь? – спросила гостья, повернувшись к трапезничающему Льву Александровичу спиной – то ли из деликатности, то ли потому, что ей так было удобнее.
Пока хозяин ел суп, гостья все-таки взялась за блинчики, и теперь они упоительно шкворчали, подрумяниваясь на сковородке.
– Сам виноват, – промокнув рот салфеткой и внимательно посмотрев на бороду, не застряла ли в ней вермишелина-другая, ответил Лев Александрович. – Нравилось, что Машенька заботится лишь обо мне одном, я не хотел делить ее внимание с кем-то еще, а она не стала настаивать на детях – всегда со мной соглашалась. К тому же у нас в доме все время были какие-то дети – и мои ученики, и Машенькины – она преподавала музыку.
