Две особенности характеризуют женскую моду XIX века: с одной стороны, стремление, «несмотря на платье, быть раздетой», а с другой — тенденция прямо противоположная — кринолин, вуалирующий нижнюю часть женского тела так же смешно, как в XVI, XVII и XVIII веках юбки, фижмы и т. д. Если кринолин знаменовал собою — еще и по другим причинам — возврат к абсолютистскому прошлому, то «одетая нагота» стала специфически новым завоеванием буржуазного века. Эта последняя тенденция была поэтому главной, и именно ее все более рафинированным решением эпоха и была более всего озабочена.
Мода — публичный акт. Она — выставляемый напоказ плакат, указывающий на то, как люди намерены официально отнестись к вопросу об общественной нравственности. В моде общая историческая ситуация всегда находит свою наиболее точную формулировку. Такая наиболее точная формулировка — принцип «одетой наготы». Ибо он представляет не что иное, как подсказанное нравственным лицемерием решение вопроса о женской моде, вопроса, как одеваться так, чтобы быть одетой от шеи до пяток и в то же время представать в воображении мужчин в эротической наготе.
Впрочем, первое решение этой проблемы, а именно так часто описанные моды эпохи Великой революции, доводившие эротическую наготу женского тела до последней крайности, было продиктовано не нравственным лицемерием, а его прямой противоположностью, так как официальное нравственное лицемерие восторжествовало, как господствующая мораль буржуазии, лишь тридцать лет спустя. Пусть между этой основной формой буржуазного костюма — а это, несомненно, мода эпохи революции — и более поздними буржуазными модами, в особенности модами наших дней и недавнего прошлого, существуют точки соприкосновения, и все же она представляет нечто принципиально отличное.
Вот почему ее и следует рассмотреть особо.
Подобно новому идеалу физической красоты, мода эпохи революции коренится в Англии. Правда, только «коренится». Только первые ее линии, представлявшие принципиальную противоположность костюму эпохи рококо, возникли в Англии. Ее наиболее характерные формы развились в Париже, в эпоху революции. Но и в Париже революционный костюм, костюм, подражавший греческому, появился не сразу готовым, как Минерва из головы Юпитера, а существовал уже задолго до революции — в продолжение всего того времени, когда буржуазные идеи революции подтачивали старый общественный строй. Даже настоящий революционный костюм, греческая одежда, встречается уже задолго до революции, правда, не как всеобщая мода, а только у некоторых лиц, предвосхитивших ее.
В своих мемуарах французский придворный граф Тилли сообщает следующее об одной молодой даме (сообщение относится приблизительно к 1785 году): «От нее первой я услышал, что женский костюм (костюм рококо) противоестествен, что он и неудобен, и неграциозен, что он даже вредит здоровью. Вместо платья она носила длинную белую тунику, подвязанную под грудью розовой лентой. Весь головной убор состоял из цветка в волосах. Никогда мне не приходилось видеть более красивых форм, более благородных контуров, более приличной наготы отдельных частей тела. Трудно составить себе понятие о ее привлекательном и вместе столь простом туалете. Казалось, она создана, чтобы осчастливить ближних. Она была так любезна, что описала мне в коротенькой пояснительной записке всю систему ее костюма. Я познакомил с этой запиской некоторых из моих парижских подруг, но у них не было мужества уже тогда воспринять в свой костюм античную грацию и разумность. Необходимо, впрочем, согласиться, что подобный костюм предполагает иной климат, чем климат Парижа, где слишком легкая одежда заставляет не одну красотку увядать, как увядают преждевременно распустившиеся цветы, лишенные защиты от суровой непогоды».
Главной тенденцией, проникавшей и толкавшей вперед буржуазную моду, было стремление к освобождению. Люди хотели двигаться свободно и непринужденно. И вот они сбрасывают чопорный костюм рококо, ощущавшийся и физически как каторжная куртка, надетая на них абсолютизмом, и облекаются в столь же свободные и подвижные формы костюма.
Так как эти люди объявили к тому же войну целому миру, то они хотели показать при помощи одежды, что у них имеются нужные для этого мускулы, крепкие икры и массивные ляжки, что они народ здоровый, а не поколение фарфоровых фигур и кукол-манекенов. Эти тенденции обнаружились в мужском костюме в виде удобного открытого фрака, свободно положенного вокруг шеи шарфа, плотно облегающих ноги панталон, сапог с отворотами и мягкой фетровой шляпы, которой можно было придавать какую угодно форму. У франтов конца эпохи революции, у так называемых incroyables (щеголей) эпохи Директории, эта мода получила свое крайнее карикатурное выражение.
В женском костюме это стремление обнаружить свою физическую способность перестроить весь мир могло, естественно, выразиться лишь в систематическом оголении. Женщины отказывались от похожего на панцирь корсажа, от нижних юбок и оттопыривающихся фижм, а ноги обували не в гротескный башмачок на высоком-высоком каблуке, не позволявший как следует ходить, а в сандалии.
Если эта главная тенденция нового буржуазного костюма облекалась в античные формы, то это было вполне логично. Здесь действовали те же вышеизложенные причины, которые сделали идеалом нового человека, именно человека античной древности. Так как люди нашли в Древнем Риме то героическое поколение, которым сами хотели стать, то они и переняли его костюм.
Когда речь заходит о модах революции, то обычно вспоминается пресловутый «костюм наготы», в который в конце концов превратилась — под названием «Costume a la grec» («греческий костюм») — женская мода этой эпохи. Сомнительная слава или, вернее, осуждение, которое эта мода нашла и находит одинаково как у более тонко чувствующих натур, так и у чопорных духом лиц, не особенно удивительно. Ибо стремление женской моды эпохи революции показываться публично в возможно более оголенном виде было всецело осуществлено. Женщины были не только голы, несмотря на костюм, а просто голы. При этом речь шла о преднамеренно бесстыдной наготе.
Если бы напоказ выставлялось все тело, и, разумеется, только красивое тело в его гармонии, в художественном ритме его движений, то это было бы чистой и благородной формой наготы. Кроме того, оба пола должны были бы стремиться к этой наготе в одинаковой мере. Ни того ни другого мы, однако, не видим. Мужчина оставался одетым, раздевалась одна только женщина. И раздевалась именно для него. Эта черта имеет решающее значение. Модницы выставляли свою половую наготу: груди, лоно, чары Венеры Каллипиги
[20], бедра и икры. К тому же они украшались так, чтобы привлекать внимание мужчин именно к этим их прелестям. И притом так же смело на улице, как и в салоне. И не только летом, но и зимой.
Впрочем, следует указать на то, что, если мужчина и был одет, он в известном смысле также был, в сущности, раздет. Такое по крайней мере значение приписывали современники мужским панталонам, плотно облегавшим тело. В веймарском журнале о роскоши и модах, в отделе мод, говорится следующее о muscadins (щеголях) — мужчинах, носивших такие панталоны (1795): «Если скончавшийся недавно папа запретил носить такие узкие панталоны, дабы не вводить в соблазн целомудренных обитательниц его столицы, то разве он был не прав? Конечно нет. С таким же основанием можно было бы ходить и голыми».
