– Поди сюда, присядь, – предложила она, указывая на низенькую скамеечку. – Вот, значит, пришлось повидаться. Зачем пожаловала-то?
Удивительно – она ведь не могла говорить по-русски, а я совсем не знала по-болгарски, несмотря на родственность этих языков. Как мы понимаем друг друга?
– Елена, Елена, что же ты сделала со своей жизнью? – продолжала она с материнской грустью. – Что же ты натворила, глупышка?
Я хотела ответить, я хотела встать и уйти, но отчего-то разрыдалась, уткнувшись ей в колени, в теплую шерстяную ткань, пахнущую свежим хлебом и пылью. Я плакала, словно на собственных похоронах, я вспоминала всю свою нелепую, зря проведенную жизнь, я рассказывала ей, этой деревенской бабке, про свое сиротство, про страх перед враждебным миром, про обиды свои! Юность по колено в крови, насилие, любовь и обман Арсения, о котором я думаю все эти годы, которого люблю, как прежде! Долюшка моя, долюшка горькая! Когда ж я тебя до дна выхлебаю, когда сердце мое успокоится?
– Не плачь больше, не надо. – Носовым платком из грубого холста она на ощупь крепко утерла мне глаза и щеки, как маленькой, вытерла нос. – Велики твои грехи, Елена. Но ты отмечена высшей печатью…
Она говорила долго, но я не вслушивалась, боролась с приставшей вдруг икотой. Кажется, она просила меня одуматься, начать новую жизнь, родиться заново… Обычные благоглупости! Но кое-что в ее словах…
– А как увидишь свою внучку, кровь от крови твоей, как и ты, помеченную – откроются для тебя двери царства заветного, и будет там вечная жизнь, вечная молодость, вечная и чистая любовь…
Сомнений не было. Болгарская пророчица обещала мне смерть сразу после появления на свет моей внучки. Я не собираюсь жить вечно, это противно здравому смыслу. Но в моих силах отсрочить собственную кончину, отменив предполагаемое потомство раз и навсегда!
ГЛАВА 7
Мой сын хорош собой, высок, молод. У него пока не было женщины, он застенчив. Но дурное дело нехитрое! Моими врагами стали девушки. Любая из них – худая, полная, красавица, уродина, дура, умница, манерная студентка университета или разбитная колхозная доярка – могла принять семя моего сына и забеременеть моей смертью. Принести мне в раздутом, как глобус, животе мою смерть, и наивно ожидать, что я полюблю ее. Моя власть над сыном велика. Если я потребую, чтобы он никогда не женился, он этого не сделает. Но я ведь не вправе лишать его нормальной жизни, нормальных мужских удовольствий! Ни одно противозачаточное средство не дает полной гарантии, да и потом, девчонки так хитры, а Володька так простодушен!
– Бабьи фантазии, – отрубил Блинов. – Ладно, если тебе так нужно… Кое-что придумаем.
И он придумал, через несколько дней мне сама позвонила на дом женщина-врач. Необыкновенно звонким, серебристым голоском она сообщила, что готова решить мою маленькую проблему.
– Аппендицитом ваш сын не страдает?
– Да, недавно был приступ, – сказала я, понимая, что от меня ждут именно этого ответа.
– Нужно вырезать. Перитонит – неприятная штука. А попутно мы сделаем… В общем, произведем еще одно маленькое вмешательство. Вазэктомия. Зачатие исключается.
– Наверное, сложная операция?
– Нет, что вы! Простая, но дорогостоящая. Это вам обойдется…
Она назвала сумму, понизив голос, – вероятно, эта сумма была для нее запредельной. Но я только улыбнулась. Это цена моей жизни, дурочка с серебряным голосочком! Ездить тебе на «Волге», приобретенной у спекулянта по двойной цене, ведь именно на это ты хотела потратить свой незаконный гонорар? Мне жаль тебя и не жаль денег.
Но сквозь щекочущую радость я ощущала смутное беспокойство. Мы договорились – послезавтра Вовку кладут в больницу, я передаю половину суммы, другая половина – при выписке. Положила трубку, и тут беспокойство переросло в страшную уверенность. Опрометью кинулась я в комнату сына.
Он сидел на кровати и смотрел на меня так, словно видел впервые. Телефонная трубка валялась на тумбочке, издавала тихие гудки. Машинально я взяла ее, теплую, покрутила в пальцах и водрузила на жалобно звякнувшие рычажки.
– Зачем? – спросил меня сын.
Продолжая поглаживать трубку, я объяснила ему все.
– Но объясни, почему ты сразу не рассказала? Не попросила меня? Почему я должен узнавать об этом вот так? И что – ты бы потом мне ничего не сказала?
– А ты бы согласился? Добровольно?
Мне казалось, я загнала его в угол этим вопросом…
– Да, согласился бы. Но сейчас… Сейчас я уже не знаю.
– Что ты хочешь сказать?
Он уходил, ускользал от моей власти, становился чужим с этим своим новым взглядом, с независимыми плечами, с горестной складкой губ! И я взглянула на него, как в детстве, как в юности его смотрела, чтобы добиться послушания. Под алмазным моим, лучевым взглядом он дрогнул. Я усилила напор, он сопротивлялся, но вот плечи дрогнули и опали, глаза наполнились ртутным блеском, разъехались плаксиво губы… Он был подчинен. Я поцеловала его, уложила, подоткнула одеяло… Я принесла сыну липового чая, снова подоткнула одеяло и спела колыбельную песенку. Он снова был моим послушным маленьким мальчиком.
А утром я обнаружила его отсутствие. Раскрытая постель, растерзанный шкаф. Он прихватил с собой все, до чего успел дотянуться. Кое-что из одежды, документы свои, деньги, несколько дорогих безделушек, в том числе Вавино колечко с бриллиантом и ее же солонку! Предполагал ли мой бедный мальчик их продать, чтобы оказаться как можно дальше от меня? Не знаю. Они слишком дорогие, слишком приметные, чтобы от них можно было легко избавиться. Я найду его быстрее, чем он успеет выговорить слово «комиссионка».
Все оказалось не так-то уж и легко. Я запускала свою перламутровую паутинку в разные города, пыталась даже подключить родную милицию. Говорю «пыталась», потому что эта затея с самого начала вызывала у меня сомнения. И точно – в милиции объяснили, что взрослый сын имеет право жить отдельно от матери, что он, конечно, даст о себе знать через некоторое время. Наконец я смирилась. Блюстители закона правы. Если уж он вылупился из бронированной скорлупы родного дома, ушел с линии огня моего взгляда… Уже ничего не вернуть. Я оставила поиски. Пусть процветает в столицах, пусть прозябает в дальней дыре, пусть загнивает в капиталистических кущах. Пусть женится, пусть размножается, если хватит храбрости! Но пусть помнит меня, пусть помнит и просьбы мои, и приказы, милости и возмездия мои!
Я подхожу к последней части своего повествования. Я затеяла эти мемуары для себя, для собственного удовольствия и времяпрепровождения. Сейчас ведь все что-то пишут. Скучающие жены богатых мужей разражаются сентиментальными романами, скандальные журналистки издают детективы, дочери известных отцов презентуют мемуары. Мне предлагали накропать воспомининая о Дандане, я отказалась под предлогом старости и маразма.
Не претендуя на лавры, я засела писать историю собственной жизни. Мне нравится ноутбук с надкушенным яблочком на серебряной крышке, нравится мягкий стук клавиш, собственный изящный кабинет. Я работаю до обеда, и никто не смеет меня беспокоить, телефоны отключены, домработница на цыпочках шустрит по дому. Давеча вот приезжал журналист, попал не вовремя. Час дожидался в холле. Дело было на даче, и сам парнишка был из какого-то интерьерно-садового издания. «Ваш дом и сад», что-то в этом роде. Сад у меня в самом деле дивный для холодного северного края. Фотограф сделал несколько снимков, но я забраковала все, кроме одного, – там я видна издалека, читатели журнала смогут оценить мою фигуру. А вот ближние планы не удались. О, я слежу за собой, трачу много денег, подтяжку мне делал сам Клод Лассус! Целого состояния стоило только побывать в офисе прославленного хирурга. Отель «Негреско», Лазурный Берег, некрасивый лысый человек, одетый в шмотки от Гуччи… Но сквозь релакс-мьюзик я все равно слышала шаги подступающей старости. Старость крадется по тропинкам морщин. Угловатыми становятся скулы, западают глаза, жалобно пересыхает шея, вместо суставов – корявые узлы. Как болят они по ночам, как горек вкус маленькой розовой таблетки, дающей, кроме спокойного сна, еще и утреннюю расслабленность, безволие!
