И они пришли.
На подступах к скале Кошачьей их подхватила толпа, понесла в необратимом своем, монолитном потоке. Теперь не свернуть, нужно только стараться не потерять друг друга. Что там, впереди, где горят десятки факелов? Что за слово скандируют эти люди со счастливыми, потерянными, опустошенными лицами?
– Эй-я, Эй-я, Эй-я!
– Что они с нами сделают, если мы убьем эту тварь? – тихонько спросил Дубов, наклонясь к Иванычу.
– Ничего. Победителей не судят.
– Так-то оно так, не судят. Бывает, вешают без суда и следствия…
– Цыц, – сказал ему Иваныч.
– Эй-я, Эй-я, Эй-я!
О, страшная магия скандирующей толпы, как она обезоруживает, как лишает воли! Толпа всегда уверена в своей правоте, толпа не ведает сомнения и милосердия, самая безумная идея толпы приобретает статус неоспоримой истины!
Толпа напирала, то прижимая к самому дну своей чудовищной воронки, то вынося наверх, и Лиля оказалась вдруг в самом первом ряду. Справа от нее извивался подросток с перекошенным от восторга лицом, слева исступленно двигала мощным локтем пожилая дама, похожая на школьного завуча. И все смотрели куда-то вперед, но куда? Там, впереди, была только тьма.
– Идут, – выдохнула толпа и снова грянула бессмысленно-восторженное: – Эй-я, Эй-я, Эй-я!
Женщина рядом всхлипнула от восторга и вцепилась Лиле в плечо.
– Вот она, девочка! Вот она! Милостивая и могущественная, грозная и добрая! Она совершенна! Эйя! Эйя!
«Этого просто не может быть, – решила про себя Лиля. – Наверное, это просто кошмар. Этого не может быть! Оно слишком огромное! Господи, зачем?..»
Острый укол в сердце заставил Лилю прийти в себя. Рассудок ее, топтавшийся на грани безумия, отпрянул от темного провала, и она снова взглянула туда, где из задрапированного шелками паланкина поднималось невиданное существо. Быть может, всем присутствующим на площади адептам оно казалось совершенным и прекрасным, но Лиля видела нечто, будто шагнувшее в наш мир с офортов Гойи. Воистину, только сон разума мог породить чудовище с массивным звериным телом на лягушачьих вывернутых, когтистых лапах, с тяжелой головой и с лицом – гнусной пародией на человеческое. И омерзительны были женские груди на зверином теле – набухшие сосцы, казалось, сочились уже черным ядом, которого хватит, чтобы напоить весь мир…
Тварь ступила на землю и потянулась, как обычная кошка. Лиля едва сдержала истерический смешок – у великой Эйи был отвратительный членистый хвост, покрытый редкими клочьями шерсти, который волочился по земле и вполне мог бы нацеплять репьев… Да какие тут репьи, ревнители новоявленного божества небось языками тут все вылизали!
Лиля вскрикнула, и толпа подхватила ее вопль. На плечах женщин качался еще один палантин, и в нем лежал ребенок. Он был, несомненно, жив, но одурманен и очень слаб. Женщина помогла ему подняться. Егорушка не держался на ногах, покачивался, как тростиночка, и одна из адепток осталась поддерживать его. Остальные отступили, удалились в тень скалы. Факелы, казалось, померкли, свет изменился, стал мутно-розовым, пронизанным черными и багровыми нитями. Откуда он исходил, Лиля так и не смогла постигнуть. И зазвучала музыка, тоже неизвестно откуда. Ритмы ее, барабанные дроби и высокие струнные вскрики можно было бы назвать трепещущими, если бы в них пульсировала жизнь. Но нет, слышались, смутно угадывались в той музыке вздохи бесконечности, гул бесчисленных миров и взрывы гибнущих звезд. Они были чужды человеческому уху, и Лиля поняла – эти звуки издает само божество. Быть может, так звучит его речь? Или это часть какого-то неведомого обряда? Подросток рядом с Лилей дергался в такт захватившим его ритмам, толкал Лилю, восторженно округлял глаза и вдруг… замер.
Из толпы, взрезав ее, как горячий нож – масло, вырвался высокий мужчина. В нем была целеустремленность смертника, упорство летящей пули, сумасбродная отвага человека, которому нечего терять. Он бежал к сфинге… Но он не добежал. На секунду прервалась космическая песнь, последняя знобящая нота повисла в воздухе, и человек замедлил движение… Споткнулся… Остановился… Редкие седые волосы… Совсем старик… И в ту секунду, когда он упал на землю, обхватив ее в последнем, предсмертном порыве любви и надежды, Лиля узнала его, своего так недавно найденного отца. «А цвести начнет деревцо, и…» – прозвучал в ее душе отцовский голос, показавшийся столь знакомым и родным, точно она всю жизнь была рядом с отцом. Что-то сжалось в ней, оборвалось, прервалось… Но отцу уже ничем не помочь. Его тело унесли, убрали так быстро и так тихо, что вряд ли кто-то еще, кроме его дочери, заметил это…
А она все стояла, стояла неподвижно, чувствуя гудящую тяжесть во всех суставах, ожидая чего-то, но чего? Какой знак должен быть дан ей, какое откровение ниспослано? И не обманывалась ли она, не была ли обманута, когда рассчитывала на неведомую помощь? Песнь сфинги возобновилась, стала громче, дошла до небес, и кто-то на небесах услышал ее.
– Господи, – шепнула Лиля пересохшими губами.
И тут началось.
Сфинга начала свой танец.
Танец?
Нет.
Она ведь не двигалась, только ходили под лоснящейся шерстью мышцы, да вращались в глазницах лишенные белков и зрачков, налитые до краев ненасытной тьмой глаза.
Но она танцевала. Этот танец, раскрываясь и полыхая вселенскими орнаментами таящих нечеловеческую мудрость движений, говорил людям о великолепии и могуществе сфинг и о том, как ничтожны по сравнению с ними люди. Жалкие пигмеи, одумайтесь, осознайте свою незначительность и отдайте себя под высокое покровительство богини Эйи. И других, подобных ей! Сегодня, сейчас свершится великое таинство, исполнится древний обряд, и любой, кто покорится, будет награжден сверх всякой меры. Непокорные же падут, как тот жалкий червяк, посмевший покуситься на сфингу!
Может, смысл был и другой. Но Лиля поняла танец Эйи именно так. И когда речь зашла о червяке, она поняла – пора. Боль в сердце была почти невыносима, и эта боль гнала ее вперед.
– Я должна сшить, – сказала она, по-прежнему не зная значения этих слов.
И ее услышали. Ее услышал подросток, что продолжал конвульсивно дергаться, и взглянул на нее – со страхом и благоговением. Ее услышала пожилая женщина – и прикрыла ладонью рот, а в глазах, мгновение назад источавших лишь могильный холод, мелькнуло нечто, похожее на робкий огонек сочувствия. И еще кто-то услышал, поняла Лиля, потому что не сама она все же сделала шаг вперед, ее вытолкнули.
«У меня нет никакого желания участвовать в этом балете», – успела подумать Лиля. Но мысли – это одно… На самом деле она тоже танцевала, танцевала уже давно, не ногами, не телом, но лицом, выражением глаз, искрами света. Так светлячки танцуют в ночи, так перекликаются огни святого Эльма, так подмигивают друг другу проносящиеся в ледяной пустоте кометы.
И ее танец был об этом мире. О мире, который бывает жесток, но бывает и добр, порой незаслуженно добр. О счастье, что дается каждому человеку с рождения – о счастье жить, и самому вершить свою судьбу, и надеяться на лучшее, и делать добро. О мире, где всегда сколько отдашь, столько и получишь, пусть даже тебе порой кажется, будто чего-то недодали, или тебе удалось отщипнуть от чужого каравая! О том мире, где главным сокровищем является даже не справедливость, а любовь и милосердие, и это все, что вам нужно!
