Иногда встречались, случайно встречались. Здоровались. Никаких разговоров, воспоминаний о школьных годах не было, а других тем для разговоров не находилось.
…Из-за Насти молча, без всякого выражения на лице смотрела Полина. От Насти веяло теплом. От Полины – равнодушием, холодом.
– Лягте на живот. Мне надо посмотреть спину, – почему-то на «вы» обратилась к нему Настя.
Виктор оперся левым локтем в твердый край кровати. Боль пронзила тело.
– Не могу. Больно. Аж в затылке и в пятках больно.
Настя встала со стула, кивнула головой Полине, и они вышли из комнаты.
Минут через десять-пятнадцать вернулись.
– Вам надо показаться городским врачам, – опять на «вы» обратилась к Виктору Настя. – Я дала Полине таблетки от боли. У меня они всегда в сумочке. Посоветовала Полине вызвать нашего районного врача. Он человек хороший, отзывчивый, но молодой, без опыта. Отдохните, подлечитесь и попросите направление в областную поликлинику. Спина, позвоночник – это важно и серьезно.
…Диагноз областных специалистов был устрашающим и звучал как смертный приговор.
Лечение быстро, не прожевывая, проглотило всю животину – корову, свиней, овец, гусей, уток, кур… Расставаться с живностью быстро и бесповоротно приходилось еще и потому, что уход за ней требовал хорошего здоровья и крепких сил. А они убывали быстро.
Несмотря на то что Губанов чуть ли не питался одними лекарствами, впихивал в себя пригоршни таблеток и стаканами пил разные капли и настои, спина жила своей жизнью – точнее, не жила – медленно умирала.
Поднимаясь утром с кровати – медленно, трудно, кряхтя и охая, – Виктор долго, тщательно, до боли в суставах заламывая руки, натирал спину разными кремами. При этом он зло косился в сторону комнаты Полины и вышептывал, выхрипывал в адрес жены самые страшные ругательства и проклятия.
Полина и Виктор уже давно жили в разных комнатах, почти не общались и даже не разговаривали, обходились двумя десятками слов типа: «Где моя ложка?», «Опять дверь не закрыл», «Я тебе не слуга», «Не хочешь – не ешь», «Не нравится мой суп – вари сам»…
Полина надолго уходила из дома. По полдня гостила у подруг, соседок. Виктор часами находился в гараже. Он топтался вокруг машины. Постукивал по шинам. Заглядывал в кабину. Вспоминал дороги. Дорожные встречи. Вспоминал и проклятие бабки Тугуновой; вспоминал со злобой, раздражением и каким-то смутным суеверным страхом: «…Подумаешь, подзаработать хотел. Ну продавал разную «химию». Но ведь не навязывал, не вливал в хайло каждому алкашу насильно. Даже на всех этих фунфуриках и то написано: «Не для внутреннего употребления», «Лосьон косметический» и т. п. Ну а если алкаш всякую гадость в глотку себе выливает, как в помойку выливает, при чем здесь те, кто этот лосьон делает и продает…»
В десятый, двадцатый, сотый раз повторял Губанов это оправдание. Про себя, вслух повторял и не думал, не догадывался, что потому и повторяет, что сам не может хотя бы перед собой оправдать себя.
Сны Губанова, как ни странно, даже при болях в спине видел редко. Но зато запоминал их надолго, хотя иногда очень хотелось забыть.
Особенно хотелось забыть периодически повторяющийся.
Солнце – вполнеба. Поля, луга вполземли. Стоит он, Виктор Федорович Губанов, у распахнутых дверей своей автолавки. Красиво, высоко стоит. Над толпой сирой, серой орлом парит. Одной рукой бросает в толпу фунфурики, другой – деньги в карманы засовывает. Много денег. Красивых, разноцветных. Но не количеству денег, не красоте их радуется он, Виктор Федорович, – величию своему, силе своей, взлету над толпой своему.
Радуется, ликует сердце Виктора. И вдруг, словно кто прямо в него – в радующееся, ликующее сердце – ковш ледяной воды плеснул. Глянул Губанов вниз: у всей сирой и серой толпы внизу одинаковые лица, – одно лицо – бабки Тугуновой лицо. Губы тонкие, бледные, злые. Глаза холодные, от горя полумертвые – насквозь пронизывающие. И голос – общий, не очень громкий, но сердце, душу леденящий:
– Проклинаю!..
Страшно. Тянутся к горлу сухие, костлявые, корявые старушечьи руки. Страшно.
Закричать бы, позвать на помощь Полину. В соседней комнате спит она. Но уже давно он и она рядом, но не вместе. И чем дольше длится отчуждение, тем дальше расстояние, тем выше ледяная стена, разделяющая их.
Ноет спина… Ноет… Не вскинуться, не встать, чтобы стряхнуть с себя страшный сон. И тем сильнее обида, зло на Полину:
«Спит. Храпит. А ведь она виновата во всем – подзадоривала, подтыкала: молодец, кормилец – когда первые деньги от продажи водяры, спиртяги, пойла разного принес. И спину из-за нее угробил. Мешок стягивал – из окна смотрела, ухмылялась. Во всем виновата, а морду воротит… Подползти как-нибудь, подушку – на рожу… Дрянь!..
Вставать надо. Зачем? Дел никаких. Хозяйство было – хлопоты, заботы были – стайку, свинарник почистить, уткам, гусям мешанку вынести, курам зерна сыпануть… То да се – в дорогу пора… Скучать некогда…
…Вставать, вставать пора… Вставать! Залежишься – вообще не встанешь. Ух, как спина болит! Как болит! Какая уж там скотина, машина… Хорошо еще, пенсию без лишней волокиты дали. Люди говорят – годами выхаживают. Одних справок столько собрать приходится – ноги, говорят, стопчешь.
Чудное дело – спина. Идешь вот так, почти на четвереньках, руки по земле волочишь – терпимо. Попытаешься распрямиться – боль».
В последние годы резко сдала и Полина. Стала рыхлой, грузной. Потеряла аппетит. В ее комнате постоянно пахнет лекарствами. И к ней все чаще приезжает «скорая помощь». Что болит у жены, на что она жалуется, Губанов не знает. К ее разговорам с медсестрами, врачом не прислушивается. Полину не спрашивает.
…Заметно обветшали, постарели, поблекли дом и двор Губановых. Потускнела, начала осыпаться краска со ставен и наличников. Просело крыльцо. Облупился железный забор. По каркасу его поползла ржавчина.
Половину двора Губановых захватили сорняки – лебеда, крапива, полынь, острец. Рассыпалась кирпичная окантовка клумб. Рассыпался, расползся парник и превратился в кучу навоза…
В селе, задыхающемся от безработицы, а значит, и безденежья, растет и растет число магазинов. Три магазина смотрят окнами в окна дома Виктора и Полины. Однако супруги все чаще и чаще просят соседей купить им хлеба, чая, сахара, рожек – всего, без чего не обойтись, не прожить.
– Гаврилыч, купи хлеба, будь другом, – просит Виктор почти девяностолетнего соседа-инвалида.
– А сам-то что? Триста метров пройти не можешь…
– Не могу. Спину сегодня так сковало, едва на ногах держусь. К непогоде, видать.
С такими же просьбами обращалась к соседям, чаще соседкам, Полина.
И как это почти всегда бывает, соседи и соседки поначалу терпеливо и даже, можно сказать, охотно исполнявшие их просьбы, в конце концов устали от своей доброты и отзывчивости:
