– Здорово, Леонид!
– Здорово.
– Ты что с костыликом-то?..
– Ноги болят. На погоду, видно, разнылись…
– В магазин?..
– В магазин.
– Поди-ка, за водочкой…
– За ней. Может, полегчает…
– Неужели серьезно говоришь? У тебя же ни одного зуба нет.
– А что ее, водочку, жевать надо…
– Может, все же завязать пора… Слышал, в городе с язвой лежал…
– При нашей житухе завяжешь – с ума сойдешь…
– Ну-ну…
…Поднялся с лавочки. Надо домой заходить. Все охи-вздохи не переслушаешь. Да и разговор на одну и ту же тему надоел.
– Фу-ты. – Наташка Пчелкина издали окликает.
– Здравствуй, сосед! Как жив-здоров?
Подошла. Присела на лавочку:
– Передохнуть надо. В аптеку иду. Что-то сердчишко в последнее время пошаливать стало. Куда ни пойдешь – с пересадками идти приходится.
…Пчелкины – Наталья с мужем Федором – в третьем доме за углом моего переулка живут. До угла переулка тоже три дома. Вокруг далековато. Через огороды – рукой подать. Но ни они у меня, ни я у них никогда не бывали. Ни их моя жизнь не интересует. Ни меня – их.
Знаю, что два года назад Федора парализовало. Знаю, что детей у Пчелкиных нет. Знаю, что Наташу, которой уже прилично за шестьдесят, так Наташей, а чаще Пчелкой зовут.
Знаю, что Наташа Пчелка в местной больнице всю жизнь санитаркой работала, даже после выхода на пенсию еще какое-то время трудилась. Знаю, что Федор, как и многие наши мужики, за свою жизнь в добром десятке разных ДРСУ, МСО, КБО проработал. Переход из одной организации в другую, как правило, не добровольным был – за пьянство выгоняли, увольняли. В одной выгонят – в другую примут. Людей в те времена не хватало. А Пчелкин народным умельцем был. Институтов-техникумов не оканчивал, но любой рабочий инструмент – от топора до гаечного ключа в руках держать умел. Таких мужиков у нас в селе много. И до сих пор есть. В востребованности они. В почете. Телевизор сломался – к Федьке: «Федор, как там его по батьке… Помоги». И поможет. Электроплита, стиральная машинка, утюг, часы, электробритва… «Федор Батькович, помоги». И поможет. Такса же за помощь одна…
…Раз уж на одной лавочке сидим, в одну сторону глядим, разговор начинать-поддерживать надо:
– Как жизнь-то, Наташа? Давно не виделись. Федор как себя чувствует? Вот, думаю, сейчас плач-вой-хныканье начнутся… Замучишься слезы вытирать… Влип.
– Как жизнь, говоришь… Веришь не веришь – в радости, в счастье живу.
– ?..
– Мне семнадцать не исполнилось – в Федора влюбилась. Да так влюбилась – на всю жизнь с остатком. За бесшабашность, за лихость, за легкость какую-то особенную влюбилась.
Еще бы – первый на деревне гармонист, плясун. И спеть мог, и на коне по селу, стоя в седле, ветром пролететь. В те времена у наших парней забава такая была. Все мог. В работе устатку не знал. Первый косарь был. Первый тракторист. Во всем первый.
Вот и влюбилась. Пальчиком поманил – замуж, как в песне поется, по снегу босиком побежала. На то, что он первым и в кутежах, в пьянках был, внимания не обратила, не заметила.
Не заметила и того, что Федя мой даже при мне на других девчат, на других женщин ласково посматривает.
Свадьбу справили шумно, весело, с притопом, прихлопом, и пошла-покатилась наша жизнь тоже весело, для Феди моего весело – с тем же притопом-прихлопом. Что ни день – праздник. То у одного друга день рождения, то у другого, то у одного свадьба, то у другого…
Через полгода спохватилась – гибнет мой суженый-ряженый, поперек дороги встала. Собрался к своим дружкам-гулеванам – руки раскинула:
– Не пущу!
Толкнул. Упала. В больницу попала. Беременной была. Не родила. Врачи сказали: «Детей не будет».
А мне, честно говоря, не до детей. Был бы Федя мой!
Жили-жили, жизнь прожили… Чего я только не испытала, какие боли-обиды не перенесла. И чем ближе к старости – тем обиды обиднее. Упреки за то, что я детей рожать не могла. Маты. Пощечины.
Согнуло меня, высушило. Раньше времени состарилась.
И вдруг эта самая беда с Федей приключилась. Ни ногой, ни рукой шевельнуть не может. Хочет словечко сказать – даже губы не шевелятся. В горле что-то побулькает, и всё.
В город в больницу возили. Отлежал. Никаких изменений…
«Ну что ж, Наталья Иннокентьевна, – врачи сказали, – если хотите – мы вашего мужа в дом инвалидов оформим. Хотите – домой везите…»
Это моего-то Федю в дом инвалидов! И как у них языки не отсохли…
…Ухаживаю. Как младенец он у меня, совсем беспомощный. Глазами черными, молодыми, пронзительными хлопает – на меня смотрит. И боль в них, и раскаяние, и любовь. Что хочу, то и вижу.
Обмою его, накормлю, сяду рядышком с Федей, с моим Федей. Только моим. И такой спокойной, счастливой себя чувствую – не расскажешь, слов не найдешь.
Ну ладно, бывайте здоровы. Заболталась я. Надо в аптеку добираться. Мне позвонили, от пролежней какое-то хорошее втирание поступило…
И пошла. Бодро. Уверенно. Как действительно счастливые люди ходят… С подлетом, как у нас говорят, пошла…
Вот такие ежики
Васька Пупков – алкаш. Конченый. Никакие доктора, никакие ламы, никакие травницы-целительницы ему не помогли и уже не помогут.
Три раза торпеду ему вшивали. Куда надо вшивали; три раза сырую налимью печень без соли вместе с желчью ел, водку заедал; целый стог разных там чабрецов съел – не помогло. Так алкашом конченым, безнадежным и остался.
Таких сейчас в наших селах, деревнях – пруд пруди. Колхозов нет. В единоличники не идут. По безработице гроши получают и ладно. От безделья, от тоски по настоящему делу, хотя вот оно – рядом, – землю паши, скот разводи, – мужики гулеванят, и крепко гулеванят. Конечно, не все. Все бы гулеванили, давно бы матушку-Россию в прах-дым пропили. Однако же стоим, держимся. Вон Крымский мост построили, планируем мостом и тоннелем Сахалин с материком соединить, а там, если с Японией не раздружимся, туда, в Японию, мост, глядишь, потянем.
Нет, не все мужики все пропивают. И тем обиднее и стыднее за тех, кто границ в этом добровольном обалдении не знает. Васька Пупков к обалдуям и относится. А поэтому его даже в меру пьющие, и чуть побольше меры пьющие презирают и в любом серьезном деле, разговоре в счет не берут. Вроде вот он, есть. А вроде и нет его.
…Еще бог знает с каких времен – поди-ка, с прадедовских повелся у нас в селе среди мужиков обычай: вечером, перед заходом солнца, в теплое время года собираются они у какого-нибудь дома, лучше у строящегося, но сейчас таких мало, садятся кто на что – на лавочки, кучи бревен, а то и просто на кукорки, закуривают, кто побогаче – сигареты иностранные с обезьянами и голыми бабами, простите, женщинами на пачках, кто победнее – наши российские, вкусом похуже и без обезьян и женщин на пачках, кто самый бедный – махорку или самосад. Ничего не поделаешь, коммунистическое братство, равенство давным-давно кончилось. И начинают души отводить – на разные темы рассуждать-беседовать. И чего тут о ком, о чем не наслушаешься! И президента, и премьер-министра мужики добрым словом вспомнят, и по Жириновскому с Зюгановым пройдутся, и даже о Ксюше Собчак вспомнят… Правда, иногда тем, кто постарше, тех, кто помоложе, при этом останавливать-поправлять приходится: «Не надо ее такими словами крестить. Она же ба… тьфу-ты, женщина…»
