Налогами были обложены все и все. Все крестьяне, вся сельская интеллигенция платили налоги за землю, за своих буренок, хрюшек, кур, коз… по утрам после дойки хозяйки коров сдавали на молокоприемный пункт почти все молоко. То, что оставалось после сдачи налога, шло на выпойку телятам, малолетним детям и на забелку – забеливать чай.
О роли чая в нашей тогдашней жизни стоит сказать отдельно. Беленный молоком чай во многих семьях заменял все блюда – и первое, и второе, и третье – суп, щи, борщ, котлеты, рагу, телятину, индюшатину, осетрину… какао, кофе, компот, кисель…
– Что-то есть сильно захотелось, – говорил богатырь-лесоруб. – Надо чаю попить… – И выпив пяток стаканов – литровую алюминиевую кружку чая, – снова принимался за работу.
– Проходи, садись, чаевать будем, – говорила соседка соседке, подруга подруге, заглянувшей в ее дом.
– Спасибо. Я поела (именно не попилапридтипоела), – отвечала гостья. – Я к тебе, Петровна, и прибежала заварочки одолжить. Скоро мой Прохор из кузни своей на обед должен прийти. Сама знаешь – работа у него тяжелая. Помахай-ка целый день молотом… Накормить надо как следует. А у меня заварка кончилась. Ты уж займи мне щепотку.
… —Чай не пил – откуда сила? – шутили селяне. И стряхивая, прогоняя уныние, с усмешкой добавляли: – Чай попил – совсем ослаб.
…Яйца уходили на оплату налогов на кур, на те же яйца. Налоги на свинью забирали изрядную долю свинины. Кроме того, хозяин свиньи должен был после ее забоя сдать государству ее кожу – из свиных кож шили кирзовые сапоги, куртки, сумки и т. п. Государство забирало даже щетину.
Мясо свиньи, как правило, уходило на продажу. Денег на трудодни колхозники не получали. А людям требовались одежда, обувь, лекарства, посуда, инвентарь… Все, без чего мы не обходимся и сегодня.
…Нет-нет, от голода мы тогда не умирали, уже не умирали. Но чай с забелкой, а часто и без забелки можно назвать символом того времени.
Именно эту «сытость» без сытости я называю недоедом.
О, как хотелось вволю наесться хлеба, мяса – много, много мяса, – напиться вволю молока!
Вот и спешили дети и взрослые к бойне, стоило кому-нибудь увидеть хотя бы небольшое движение людей или скота:
– Авось удастся поживиться кусочком мяса, жира, баночкой крови.
В убойные дни дядя Ваня превращался… Не могу подобрать точного слова, чтобы сказать в кого… ну, да ладно – в большого, большого начальника. Как каждому большому начальнику всегда ему требовались помощники. Вот и спешили к бойне все кто мог, надеясь, что дядя Ваня выберет себе помощников в первую очередь из первых прибывших к бойне.
Никто не кричал, не суетился, – знали дядя Ваня не любит шума, суеты, толкучки. Все улыбались, обласкивали дядю Ваню глазами, гримасами, жестами выражали готовность ринуться выполнить любое приказание бойщика.
Дядя Ваня, по-маршальски выгнув грудь и расправив широки плечи, обтянутые бледно-зеленой застиранной рубахой, важно, медленно – не ходил – прохаживался на коротких толстых ножках вдоль строя добровольцев принять участие в трудном, страшном, кровавом деле.
– Тэ-э-э-к-с! Нужны трое помощников. Беру…Тэ-э-э-к-с…
– Дя Ва… – не выдержал рядом со мной стоящий мой закадычный друг Ленька Боголюбов.
Я толкнул Леньку локтем в бок:
– Ты же знаешь. Он не любит…
– Кто вякнул?! – дернув тяжелой головой, бросил гневный взгляд в нашу сторону бойщик.
Сутунок явно наслаждался своей властью, самолично присвоенной, захваченной властью.
Маленькие, какого бы объема, роста, веса ни были люди, всю жизнь грезят властью над людьми. Неоднократно униженные и оскорбленные, обойденные и осмеянные, не блещущие умом и талантом, они спят и видят себя золотопогонными маршалами, начальниками над теми, кто выше, умнее, талантливее, сильнее их.
Они готовы на все за хотя бы минутное наслаждение подняться над людьми, которые при этом тоже в один миг становятся для них безликой, нуждающейся в поводырях слепой, а лучше сказать, ослепленной блеском регалий и позументов своих поводырей толпой.
За свое унижение, за свое пресмыкательство, за свою мизерность, за свою безликость, за свое бессилие человек-человечек мстит унижением, уничижением других, хотя бы на мгновение попавших в тень его власти людей.
– Тэ-э-э-э-к-с! Кто вякнул?!
Молчал Ленька.
Молчал я.
Молчали все.
Прогулявшись раза три-четыре перед толпой, жаждущей мяса, крови обреченных на убой животных, Сутунок остановился перед Ленькой:
– Ты, кажется, Анны сын. Безотцовщина. Отца еще до войны за кулачество куда-то на Север упекли. Знаю, знаю. Ну ладно – помогай.
Ленька подтолкнул меня вперед:
– И его, дядя Ваня. Друг. Мы везде вместе.
– Хиляк. Ну да уж ладно, раз друг, – смягчился Сутунок.
…А теперь – о Леньке.
Мой друг Ленька Боголюбов был старше меня. Насколько старше – не знаю и сегодня. Никогда не спрашивал.
В подростковом возрасте и даже зрелом возрасте разница в месяцах и даже годах среди друзей, подруг не очень заметна. Двенадцатилетние подростки общаются на равных с пятнадцатилетними и даже старшими друзьями-товарищами. Пятидесятилетние мужчины с шестидесятилетними тоже зачастую говорят на «ты».
Разница в возрасте резко видна в раннем возрасте. Пятилетний ребенок просто не сможет общаться с годовалым, двухлетним и даже с трехлетним…
То же самое происходит в старости. Описав жизненный круг, люди возвращаются к своему началу – детству. И восьмидесятилетний человек постепенно теряет, рвет ниточку за ниточкой, связывающие его с семидесятилетними – семидесятипятилетними друзьями и подругами.
Давно ли, кажется, шестидесятилетний и семидесятилетний рыбаки вместе бродили по любимым местам – по берегам рек и озер, ночевали у костров, а зимой часами сидели над лунками и вместе по-детски радовались клеву чебаков и налимов.
Но вот перевалило старшему за семьдесят пять, и все чаще стал он жаловаться на колотье в пояснице, нытье в ногах, и все чаще стал отказываться от дальних походов и ночевок у костра. И начинают затухать общие интересы, начинают ослабевать дружеские чувства.
Ничего не поделаешь, такова жизнь…
…Мой друг Ленька Боголюбов был старше меня. Но он никогда не показывал, не проявлял свое старшинство. Мы вместе, нарочито не держась за руки, чтобы не походить на малышей, переходили бурные протоки. Вместе разжигали костры, собирая сушняк. И я старался не уступать другу, волоча тяжеленную корягу.
Но и пойманную рыбу Ленька всегда делил ровно пополам, как бы подчеркивая наше равенство, наш одинаково значимый и весомый вклад в общее дело.
…О том, как мы провели тот день на бойне, помогая дяде Ване обрабатывать двух обреченных на забой колхозных коров, лучше умолчу.
