Дом Тарковых находился метрах в пятидесяти от железной дороги. Стоило пересечь огород по едва видимой, устеленной картофельной ботвой тропинке, перелезть через жерди изгороди, и вот она – дорога. В сумерках иногда казалось, что поезда идут прямо по огороду.
В теплые дни мы вместе с Андреем часто ходили к железной дороге, по-птичьи усаживались на верхнюю жердь изгороди и смотрели на проходящие поезда. Смотреть на них было интересно еще и потому, что на платформах почти всегда стояли накрытые брезентом пушки, танки, машины.
– Брезентом всю технику накрывают для того, чтобы ее не видели шпионы, – объяснял нам Андрей. – Спрячется шпион где-нибудь в кустах, в траве, в яме, вытащит из чемодана радиопередатчик: «Алло! Алло! Это я – Одноглазый Фриц. Вон идет советский поезд, везет на фронт технику. Записывайте – танков…» И замолчит. Фиг ему, шпиону! Наши командиры умнее его в сто раз. Видит шпион, что под брезентом боевая техника стоит, а не знает, какая.
– А почему фриц одноглазый? – спрашивал кто-нибудь из нас. – И почему мы можем различить, что под брезентом находится танк или пушка, а немецкий шпион не может?
– Ха! – отвечал Андрей. – Да все просто. Глаз шпиону выбили наши солдаты. Увидел однажды наш снайпер: шпион из кустов выглядывает, за поездом следит, – бац из винтовки, и готово! А может, ему сами немецкие генералы глаз выбили: «Кормим тебя, кормим, деньги тебе платим, одеваем, обуваем, а толку никакого». Как он отличит танк от пушки, если у него один глаз, да и тот плохо видит.
Полюбовавшись на наши открытые рты и немигающие, вытаращенные глаза, Андрей не выдерживал и с хохотом слезал с изгороди:
– Не могу! Упаду! А ну-ка, пацанва, налетай на меня. Я советский боец-борец-молодец. Нападай!
Мы нападали, и Андрей аккуратно складывал нас в кучу. Руки у него были ловкие и сильные.
Летом, теперь уже не помню какого – 1942 или 1943 года, Андрей Тарков спас меня от смерти.
Тогда с самого утра припекло солнце. Над рекой на миг поднялся легкий парок, и она тут же засверкала, заиграла призывно золотыми бликами, потянула нас, пацанов, к себе каким-то не водяным – живым теплом.
– Парная, как молоко, – расплылся в улыбке Толька Бицура, попробовав воду пальцами босой ноги.
– Ура-а-а! – восторженно завопили Витька и Валька. Они и несколько длинноногих девчонок, раньше нас пришедших на берег, помчались по мелководью к синеющему за мысочком глубокому омуту.
Забыв о том, что не умею плавать, помчался с ними и я.
Дальше… Дальше помню только сильные руки Андрея Таркова.
На его ладонях я плашмя поднялся из черной, звездчатой глубины омута к солнцу, к небу, к жизни.
Не помню, совсем не помню, когда он ушел на фронт. Может быть, как мой отец, – ночью.
– Лучше так. Не выдержу. Лучше так, – сказал отец и, поцеловав меня спящего, ушел.
Об этом мне через много-много лет рассказала мама.
О возвращении лейтенанта Андрея Таркова с войны до сих пор вспоминают старожилы нашего околотка. Правда, их, старожилов, сегодня осталось человек пять-шесть вместе со мной и Витькой – Виктором Тимофеевичем Уткиным.
Андрей был призван в армию в конце войны. Однако он успел принять участие в штурме Берлина. Получил орден Красной Звезды.
Домой молодой офицер возвращался без единой царапинки. Поезд, на котором ехал Андрей, должен был миновать наш околоток и остановиться на станции. Проехав мимо родного дома, Андрею пришлось бы возвращаться той дорогой, которой он еще недавно ходил в школу.
Вот и околоток. Вон он – дом. Поезд уже начал замедлять ход. Вот и огород, вот изгородь, на которой он часто сидел с нами.
А вон, на крыльце, в своем неизменном голубом платье мать. Ну конечно же, она! Конечно!
Как часто, как много он думал о ней! Тосковал. Мечтал о встрече. Молил Бога, чтобы Он берег не его, а ее – маму, самого близкого, самого дорогого, самого нужного человека на свете.
И проехать мимо?! Ну нет!
Мать видела, как из-под колес поезда выкатился, поднялся, побежал к изгороди огорода что-то кричащий человек. Шум удаляющегося поезда приглушил, притушил его крик. Но ей показалось, он кричал:
– Ма-а-а-а-а-а-а-а-ма!
Андрея нашли в бурьяне.
Руки его нашли между рельсами.
Я помню их. Помню живыми…
Я помню войну.
И этот рассказ – о ней.
Дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша
И это оттуда – из детства, военно-послевоенного детства.
Почему такая замысловатость – военно-послевоенного? Да потому, что с высоты сегодняшнего возраста я не могу разделить военные и первые послевоенные годы – годы моего детства.
В памяти моей все они трудные – голодные и холодные. Здесь, в глубине Сибири, на нас не падали бомбы, не летели в нас снаряды, не свистели рядом с нами пули. Здесь главными убийцами, пособниками проклятого Гитлерюги были голод и холод. И тут причина не в нехватке дров – вокруг леса, буреломы. Одежды, обуви у нас не было, да и много ли наработает в лесу изморенная голодом женщина или ребенок.
Недаром говорят: «Беда не приходит одна». Голод и холод оказались поживучее самого Гитлера. Мы голодали и мерзли в 1941, 42, 43, 44, 45, 46, 47-м годах. Голодали. Мерзли. Болели. Умирали. И в то же время против голода, холода, болезней, смерти боролись всем миром. Делились последними кусочками хлеба, одеждой, помогали друг другу чем и как могли.
Вот эта картошина, которую я сейчас держу в руках, наверное, прапрапраправнучка той картошки, которая спасала нас в те, такие далекие и такие незабываемые годы.
Вот такой красивой, ровно увесистой картошкой угощали нас, деревенских ребятишек, дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша. Дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша были мужем и женой. И еще они были старенькими, седенькими, маленькими, трудолюбивыми, гостеприимными китайцами, а еще они были очень добрыми, отзывчивыми и щедрыми людьми.
Какими судьбами и когда они оказались в нашей деревне – не знаю. Помню их пышущий зеленью огород.
Помню их маленький ухоженный домик. Помню их – подвижных, улыбчивых и добрых, добрых-добрых.
Мы, ребятишки, как и все взрослые, обращаясь к ним, всегда растягивали их имена. Видимо, нам, как и взрослым, казалось, что при этом мы говорим на китайский манер:
– Дедушка Ми-ша, бабушка Ма-ша…
– Дедушка Ми-ша, бабушка Ма-ша, я есть хочу, есть хочу! – кричал у их калитки какой-нибудь голодный, босоногий карапуз.
И добрые старики выносили ему все, что могли, – последние кусочки хлеба, вареную свеклу, морковь и чаще всего – картошку – крупную, рассыпчатую, очень вкусную картошку. Убегал, насытившись, один – у калитки появлялся второй, уходил второй – будто из-под земли вырастал, возникал третий…
