Полкан щурит мутные глаза.
– Херня какая-то.
– Не веришь – отправь людей на мост! Тут всего-то сколько? Километр! Сам все увидишь!
– А чего мне там видеть?
Егор пялится на него изумленно.
– Оттуда прет что-то, ты вкуриваешь или не вкуриваешь ни хера?! Нам надо разобраться, что это!
– Поди вон в гараже этом гребаном для начала разберись, раз такой умный! Ты бы поглядел, какое там месиво было.
Полкан опрокидывает в себя стакан и неверной рукой плещет себе еще.
– Ну, трупы… Полежали недельку и еще полежат… Не уползут же… Сказала же тебе твоя мать – не соваться туда! У нас тут с голодухи резня скоро начнется! Может, вот и эти двое друг друга… А ты мне – на мост, на мост!
– Это ты комендант этого поста или кто?! Тебе по херу, что ли?! И они там не недельку лежат, а три! Они там до казаков еще были!
– Не понял?! Ты-то откуда…
Егор спохватывается – но уже поздно.
– Я и раньше ходил. До казаков еще ходил.
– А что ж раньше не сказал тогда?!
– Ну раньше… Раньше не было такого… Зассал я! Зассал сказать!
Он думает, что Полкан будет над ним ржать сейчас, будет ржать или влепит ему по шеям. Но Полкан без слов залпом допивает налитое и с сосредоточенным видом принимается тыкать вилкой в банку.
– Зассал он. Зассал он, видите ли.
Кусок ускользает от него: рука неверная. Полкан нажимает и как-то неловко опрокидывает банку себе на рубаху. Матерится, отряхивается. Нагибается, поднимает упавший кусок с пола и кладет себе в рот. Егора осеняет:
– Тоже, что ли, зассал?!
– На слабо меня берешь, щенок?! А давай! Давай прям сейчас вот!
Полкан хватает бушлат и прет через прихожую, опрокидывая стулья и руша материны цветы. Через минуту он уже во дворе, орет обалдевшим караульным:
– Открывай ворота, на хер! На мост пойдем!
10.
С натужным скрипом распахиваются ворота и зажигаются прожектора. Крик, собаки с ума сходят. Мишель выглядывает в окно: расхристанный Полкан, рядом часовые, Егор щемится тут же, кутерьма!
Полкан со свитой выходит за ворота, а створы так и остаются распахнутыми.
Вот!
Сейчас!
Она крадет в прихожей свою куртку, закидывает на спину приготовленный рюкзак и на цыпочках выходит на лестницу. Притворяет за собой скрипучую дверь. Стоит там, считает секунды. Ворота все еще настежь открыты, ей это видно через окна на лестничных полуэтажах. В ворота выбредают оказавшиеся во дворе зеваки, свита раздолбаев и адъютантов тянется за пьяным комендантом в поле, к насыпи.
Мишель делает шаг вниз и оборачивается на дверь.
Отсчитывает еще несколько тянучих секунд. Потом чертыхается и возвращается в дом. Решительно проходит в комнату, шикает решающему кроссворд деду:
– Дедуль! Надо поговорить!
Он откладывает газету из прошлого, удивленно смотрит на нее и с кряхтением отрывается от своего кресла. Тут же бабка дергается:
– Ты куда это собралась?
– Прогуляться!
Дед хмурится, но пока не спорит.
Они выходят на лестничную клетку. Мишель сразу его предупреждает:
– Ты ничего не сделаешь. Я все решила. Сегодня иду. Не хотела вообще говорить вам.
– Куда?
– В Москву.
– Мишелька… Господи, на ночь глядя… Пойдем внутрь, поговорим хоть. Завтра утром можно будет, в крайнем случае…
Ей хочется послушаться его, но она мотает головой.
– Нет. Сейчас.
– Опять к дяде Мише?
– Нет.
– А куда? Куда тогда? Бабка с ума сойдет, на тот свет ее отправишь!
– К его родителям. А бабуле ты разъяснишь. Не одна же она остается.
– К чьим родителям, котеночек?
– К Сашиным. Саши Кригова. Казака. Он рассказывал, где живут. Они не выгонят.
Дед морщится, пытаясь уловить в том, что он бормочет, смысл.
– Почему это… Постой. Ты… Ты же не… Еп-понский городовой…
Мишель скрещивает руки на груди.
– Ну вот так. Извините.
– Тогда тем более… Тем более – не в ночь! Не сейчас!
– Нет. Сейчас. Пока, дедуль!
Она чмокает его в щетинистую, как будто солью обсыпанную, щеку и бросается вниз.
11.
Полкан шагает размашисто, Егор еле за ним поспевает.
– Куда без противогаза-то?! Туда нельзя без противогаза!
– Да срал я на твой противогаз! Слышь, пацан? Екатеринбург, балда! Паспорта, бляха! Телефоны! Нету там ни хера, вот увидишь!
На заставе их встречают – выбираются обалдевшие дозорные из-за мешков, переглядываются и пересмеиваются, предвкушая концерт. А комендант им на полном серьезе орет:
– Так! Стр-ройся! Фонари давай!
– Куда?
– Р-разведка боем, бляха! На ту сторону идем! Противогазы есть? Дайте вон пацану, а то он шибко волнуется! Табельное проверить!
Коц и Свиридов недоумевают – слушаться или не слушаться? Всем видно, что Полкан в дупель пьян; плохо отчищенная рубаха воняет тушенкой. Но Егор сейчас на том же кураже, что и Полкан: сейчас или никогда, и сам черт ему не брат.
Все, что он копил, все, что утаивал – все прорывается наружу, и от этого прободения ему горячо, больно и сладко, как на исповеди. Как было бы на исповеди, если б было, кому исповедоваться.
Не надо на тот берег, достаточно дойти до середины моста, достаточно будет, чтобы Полкан сам увидел голые тела, которые казаки выложили шеренгой. Этого хватит, чтобы ему поверили.
Этого хватит, чтобы его долг был исполнен.
Они выходят на пути – кучка людей в ватниках и бушлатах. Лучики их фонарей тычутся в темноту, которая сгущается в осязаемую стену в нескольких сотнях шагов впереди.
– Сережа! Егор!
От Поста, размахивая руками, бежит женщина. Мать бежит.
– Постойте! Вернитесь!
Полкан всхрапывает:
– Агась, щаз.
Мать оступается, падает, снова поднимается и опять бежит.
Полкан на нее не оглядывается, прет как танк, Егор рядом.
Остальные шагают за ними – поспешно, как будто боясь передумать, стоит им замедлиться хоть чуть-чуть.
Натягивают свои противогазы – у одного зеленый, у другого черный, у третьего промышленный респиратор со стеклянным забралом. Сбрасывают с плеч автоматы. Вступают на мост. Трогают руками туман.
