Я пытаюсь высморкаться в рукав, а мама делает вид, что ей не противно.
– Я тогда была на предпоследнем курсе и записалась в программу, где общаются только на французском языке, хотя сама почти на нем не говорила. Я хотела быть писателем, а то и юристом. И я читала так много, что у меня едва оставалось времени на саму себя. Пока другие студенты ходили по барам, развлекались и заводили друзей, я оставалась в общежитии и пыталась читать Пруста на французском, но у меня ничего не получалось. В отличие от тебя я была не такой умной.
Я пытаюсь возразить, но она останавливает меня жестом.
– И вот однажды возле наших общежитий стал появляться некий британский писатель. Он был тогда, – она замолкает, – еще не очень известен, хотя с тех пор многое изменилось. На несколько лет старше, мне он казался очаровательным, как в то время любой парень на мотоцикле.
Я с трудом представляю маму, которая никогда не превышает скорость, сидящей на мотоцикле.
– И когда он пригласил меня на свидание, мне показалось, что я наконец начинаю узнавать Париж по-настоящему. Я целых два месяца пряталась, боясь одна выходить в город. Но этот мужчина – точнее парень – считал, что я достойна выхода в свет, а потому и я сама начала так думать. Понимаешь?
Я киваю, хотя не до конца улавливаю суть.
– Тогда я еще не осознавала, кто я, – продолжает она. – И позволяла другим мне диктовать. Вернее, позволяла чувствам других определять мое отношение к себе.
Мне это напоминает времена начальной школы, когда я оставалась дома с гриппом, а она сидела рядом и гладила меня по волосам. Я чувствую одновременно и вину, и благодарность.
– Дело не только в Каллуме, – между всхлипами бормочу я. – Но и в творчестве. Еще в Нике. Да вообще во всем.
Ничего не говоря, мама продолжает меня гладить. Утерев нос одеялом, я все же выдавливаю:
– Дело в Каллуме.
Я не могу рассказать больше. Но если не расскажу, то произошедшее перестанет быть реальным и вернется на два дня назад. Тогда я была в него влюблена, он хотел быть со мной, и все было возможно.
– А… чем закончилась история в Париже?
Мама несколько минут молчит, а потом все-таки продолжает:
– Все лето я пыталась быть тем, кем хотел меня видеть этот парень. Потом он уехал, а я осталась с разбитым сердцем. Но мир продолжал вращаться. Жизнь шла своим чередом. И эта жизнь подарила мне нечто более важное, чем все, что я делала раньше. То, что определило меня и дало цель. Она подарила мне тебя.
Мое сердце вдруг словно разбухает, как мокрая губка. Я и понятия не имела, что что-то настолько огромное может помещаться в грудной клетке. И больше не могу молчать. Мне нужно это сказать. И стоит мне произнести эти слова, как они обретают реальность:
– Я видела Каллума с другой.
Несколько мгновений мама сидит молча. А после, откашлявшись, говорит:
– В твоей жизни будет еще немало замечательных людей и чудесных мест. Париж, встреча с незнакомцем, влюбленность, хоть и недолгая, привели меня сюда, к тебе. Благодаря всему этому я стала твоей матерью. Забудь сейчас о Каллуме. Твое путешествие только начинается, и оно, я тебе обещаю, будет невероятно захватывающим.
Вместо ответа я начинаю рыдать, а мама кладет мою голову себе на колени и обнимает, как бывало когда-то в детстве.
– Если ты не можешь отпустить его, поговори с ним. Но помни: никто никогда не сделает тебя цельной личностью. Ты должна сама себя сделать такой.
– Я чувствовала себя цельной, когда думала, что могу быть художником. А сейчас чувствую себя полным ничтожеством.
– Ты вообще понимаешь, какая это честь – что тебя взяли в эту программу? Выбрали из огромного числа молодых художников со всего света? Правда состоит в том, что в жизни нет тестов, которые скажут, кем тебе нужно работать, с кем встречаться или за кого выходить замуж. Ты можешь лишь прислушиваться к себе. Что делает тебя счастливой? Кем ты хочешь быть? А лучшее во всем этом – то, что тебе не нужно причислять себя к какой-то одной категории.
Улыбаться сейчас мне трудно, но я могу повернуться к ней. И впервые за всю поездку я испытываю искреннюю благодарность за то, что она рядом.
– Мама, я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, зайка.
Она не называла меня так с самого детства. Я невольно улыбаюсь, слезы затекают в рот. Все это на самом деле выглядит отвратительно. Если быть откровенной, я ужасная рёва. Плачу я невероятно уродливо, но меня это не волнует.
Я громко шмыгаю носом:
– Не хочешь на выходных съездить со мной в Белфаст? Это недалеко. И я слышала, что там здорово.
– С удовольствием, – отвечает мама, уходит в ванную и возвращается с влажным полотенцем. – А теперь дай я вытру с твоего лица засохший шоколад.
* * *
Ночью мне снится, что я снова сдаю отборочные тесты. Но среди возможных вариантов ответа есть только «Мать», «Художник», «Рабочий» и почему-то «Каллум». Леголас ведет меня по центру Брюсселя и говорит, что раз результаты моего теста неопределенные, я теперь сама должна сделать выбор. Я отвечаю: «Нет, нет, нет, дайте мне еще время». Смеется Ник. Мы с мамой сидим на вершине Ратуши, на ней один из Деклановых костюмов в горошек. Сначала она плачет, потом я рыдаю, а после просыпаюсь. Подушка влажная, но не ясно от чего: то ли от слез, то ли от слюней.
В мамином совете есть смысл. Я поговорю с Каллумом. Как бы больно ни было, расскажу, что почувствовала, увидев его с Фионой, и больше не позволю никакой влюбленности изменить то, как я сама отношусь к себе. К тому же я наконец ощущаю: оставленная Ником рана медленно и мучительно зарастает, зарубцовывается. Сейчас мне не исправить то, что он встречается с моей лучшей подругой и в любую минуту может разрушить нашу дружбу, раскрыв мой секрет.
Но я хотя бы могу разобраться с Каллумом. И продолжать рисовать.
Мама дала мне хороший совет. Но все же… Сама она по-прежнему скрывается здесь, в Ирландии, спустя два года после развода.
И что бы она ни прятала и ни чувствовала, этого не исправить разговором по душам в духе подросткового романа.
Глава 22
РОДЖЕР И ТЕСС ПРИДУМАЛИ, как влезть на маяк, и посчитали меня достойной присоединиться к ним.
– Я слышал, что там остались реликвии еще со времен революции, когда маяк использовался как оружейный склад.
Тесс подмигивает мне:
– А я слышала, что там спрятаны сокровища Кеннеди: деньги, которые его семейство заработало на нелегальной торговле спиртным во время сухого закона в Америке, а потом решило спрятать в надежном месте, не вызывающем подозрений.
– Это все хорошо, но с чего бы «сокровище Кеннеди» прятать в Донеголе, если Кеннеди сами из графства Уэксфорд, которое находится южнее? – возражает Роджер.
