– Что-то мне нехорошо, – бормочу я и, схватив картину, выбегаю прочь.
Непросохшая краска отпечатывается на футболке, но мне все равно. Сейчас я лишь хочу оказаться как можно дальше от Айне и студии. Я убегаю от неизбежного. Ведь у меня нет того, что нужно художнику.
За мной увязывается Варфоломяу, и я еле сдерживаюсь, чтобы не пнуть его. Я лечу по зловеще тихому коридору, пока не оказываюсь на улице.
«Я двадцать лет учился рисовать как Рафаэль…»
Я мысленно возвращаюсь к слайдам о ранних работах Пикассо, которые на семинаре показывал нам Деклан. В подростковом возрасте Пикассо рисовал фотореалистичные тела и писал портреты, похожие на работы мастеров эпохи Возрождения. Мне же семнадцать, и я не могу нарисовать даже абстрактную картину. Я лишь гожусь для мультяшных рисунков в интернете.
Я еле сдерживаю смех. Самые мои популярные записи в «Офелии в раю» – это перерисованные в мультяшном стиле версии знаменитых персонажей и картин: «Мона Лиза», «Крик», дедушкина работа «Читатель и наблюдатель». И это все, на что я способна – не создавать что-то свое, оригинальное, а как паразит высасывать из других художников их видение и надеяться, что мои заурядные способности пользоваться стилусом на айпаде прославят меня в сети.
Передо мной вырисовывается ясная картина. Если я решу стать художником, то останусь в Эванстоне. Моя работа будет заключаться в том, чтобы делать буклеты и писать твиты для отдела маркетинга какой-нибудь унылой компании, изготавливающей жареный арахис или собачьи штаны для йоги. Я буду носить одежду от «Энн Тейлор Лофт» и не слишком часто ее гладить. Запишусь в спортзал, в который никогда не пойду. Поселюсь в сорока минутах езды от дома, где выросла, и смогу в любое время приезжать, если маме вдруг станет одиноко или она позовет меня на ужин.
Я даже не осознаю, насколько сильно рыдаю, пока не останавливаюсь перевести дух. Наверное, выгляжу просто ужасно: вся в слезах, соплях и краске. Я сбежала с занятия, и теперь мне некуда пойти.
Я даже не могу вернуться домой и поговорить с мамой – они с Эвелин уехали в Голуэй и вернутся только вечером. Мейви еще в студии. И единственный, кого я сейчас хочу видеть, – это Каллум. Ведь он так верит в мое творчество, а моя картина должна олицетворять то, что зародилось между нами. Он все поймет, я надеюсь. А если нет, то просто возьмет меня за руку. И я позабуду про Айне и кошмарную перспективу провести остаток жизни, сидя в офисе, поглощая чуть теплый кофе и накапливая отпускные дни, чтобы на недельку уехать посмотреть мир, а потом вернуться к своему замкнутому кругу.
Не знаю, где сейчас Каллум, но у меня есть догадка. Даже если его там не окажется, я все равно хочу вернуться на кладбище, туда, где мы провели ночь. Сидеть на каменной скамье и смотреть на свою картину, представляя нас вместе.
Сердце радостно екает, когда я вижу фигуру на скамье – Каллум здесь. Он обнимет меня, скажет, что я не безнадежна. А я уткнусь в его мягкую кожаную куртку и закрою глаза.
Он сидит ко мне спиной. Его тень у дерева кажется какой-то слишком большой. Тут я слышу льющийся откуда-то девичий смех, но не могу определить его источник. Странно, потому что на кладбище больше никого не видно. А потом я подхожу ближе, и у меня сдавливает горло. Я даже забываю глотать.
Я вижу темную копну волос Каллума и длинные рыжие волосы, лежащие на его плече. Какая-то девушка прижимается щекой к его мягкой кожаной куртке. Там, где должна быть я. Лиц мне не видно, но когда девушка снова смеется, – Фиона, это точно Фиона, – смех подобно выстрелу взрывается болью в моей голове и груди.
Теперь я думаю только об одном – как незаметно выбраться с кладбища. Хуже всего сейчас будет, если они обернутся ко мне. Улыбка на лице Каллума начнет гаснуть, он станет делать вид, что все в порядке, что не он только что сидел на нашем месте в обнимку со своей бывшей девушкой. А на лице Фионы, чересчур сдвинувшей брови, будет читаться притворное беспокойство, может, даже пренебрежение. Ой-ой-ой, наша маленькая американочка с ядовито-зеленой прядью волос решила, что она особенная? Каллуму нравятся потрясающие рыжеволосые девушки, а не всякие посредственности, мнящие себя художницами.
В последний раз я испытывала нечто подобное, когда Лена написала мне, что они с Ником переспали, а через час Ник написал, что теперь он встречается с Леной. Я заставила его поклясться, что он не расскажет ей о том, что было между нами, и тот пообещал. Но каждый раз, думая о Лене, я представляю, как она злится на меня за этот секрет. Как она сидит с Ником и смеется над тем, какая я жалкая; обсуждает то, что я занималась с ним сексом в надежде, что он заинтересуется мной. А он следующие четыре дня игнорировал мои сообщения, потому что «действительно считает меня классной, просто я не интересую его в этом плане».
А теперь Каллум вернулся к Фионе. Я срываюсь с места и бегу, осознавая, что до сих пор держу в руках картину, которая должна была выразить мои чувства к Каллуму. В бок впивается угол холста. Мне кажется, я слышу, как кто-то зовет меня по имени, но уже слишком поздно.
Я со всех ног несусь к дому и за студией выбрасываю картину. Она с приятным звуком приземляется в мусорный контейнер.
И когда слезы высыхают, этот звук по-прежнему отдается у меня в ушах.
Глава 21
ИМЕННО ДЛЯ ТАКИХ минут и крутят по радио поп-музыку. Наверное, Тейлор Свифт писала свою песню «Отныне и навеки», откуда-то зная, что несколько лет спустя некая девушка окажется одна в доме на северном побережье сельской Ирландии. И пока эта песня будет орать из колонок ее ноутбука, «некая девушка» смешает сахар, масло и какао-порошок и, высыпав все это в кружку, начнет поедать получившееся коричневое месиво ложкой. А для чего «Тридцать секунд до Марса» написали свою песню «Короли и королевы», если не предполагали, что я, Нора Паркер-Холмс, стану ее распевать одна, трезвая как стеклышко, и при этом рисовать грустных девочек, лежащих на диване, стоящих в душе или прячущихся под одеялом?
Когда Эвелин с мамой возвращаются домой, меня уже тошнит от самодельных десертов, которыми я себя напичкала, а охрипшее горло саднит от пения. Я сижу на кровати, укрывшись одеялом, в залитой слезами толстовке и перечитываю первую книгу из «Категорий», «Избранная кровь». Хочется раствориться в знакомых мирах и присоединиться к Вэл, которая живет в своем деспотичном, привычном и таком простом Обществе, где все парни прекрасны и любят тебя до безумия. Я уже как раз дошла до места, где Вэл рассказывает Эрмиасу о том, как она нервничает по поводу Испытания, когда в комнату входит мама.
– Со мной все в порядке, – сразу же говорю я, хотя она ничего еще не спросила. – То есть привет.
Я выглядываю из-под одеяла, мама грустно улыбается и садится на край кровати. Я уже думаю, что она сейчас заговорит о горе грязных от шоколадной пудры кружек, которые я оставила в раковине, но она молча гладит меня по волосам. И тогда я начинаю плакать.
– Я тебе рассказывала о том, как в студенческие годы ездила в Париж? – Она смахивает слезинку с моей щеки.
