Свою книгу я уже дочитала, так что мне остается лишь болтаться по вокзалу. Рассматривать залежалые конфеты в торговом автомате, которые, видимо, не покупали уже лет десять, и изучать таблички с названиями, куда еще отправляются поезда.
– А с чего ты взяла, что это вообще правильный поезд? – обращаюсь я к маме, сидящей через несколько рядов. – На электронном табло указано: АМСТЕРДАМ.
Она отрывает взгляд от книги, которую раскрыла после того, как пролистала журнал. На долю секунды мне кажется, что она встревожилась. Но вот ее лицо расслабляется, принимая выражение полнейшего спокойствия, – такой взгляд я наблюдала у нее в зале суда в те дни, когда ей не с кем было меня оставить.
– Это трехчасовой поезд. Он останавливается в Брюсселе, а дальше, я так полагаю, следует в Амстердам, – говорит она.
– Ладно. Но тут аж четыре поезда отправляются в три часа – как мы узнаем, который из них останавливается в Брюсселе?
Теперь она вздыхает так, будто я виновата в этой путанице с поездами. Жаль, что здесь почти нет людей – по крайней мере, никого, у кого можно было бы спросить или кому можно было пожаловаться на эту неразбериху. Но станция – точнее, дальний ее угол, где мы сидим, – пустует недолго, до 2:56 (или, как нам сообщают электронные часы, до 14:56, по военному формату времени), когда к платформе со свистом подползает окутанная паром металлическая «гусеница» и со скрежетом распахивает двери.
С пластиковых сидений вокзала мы пересаживаемся в поезд, на пыльные плюшевые кресла под флуоресцентными лампами. В полумраке купе компанию нам составляет единственная пожилая пара, от которой пахнет консервированным супом.
Делать мне особо нечего. Поэтому я слушаю музыку и, наблюдая за тем, как заряд батареи в телефоне медленно убывает, рисую, хотя выбор натуры у меня здесь не велик. Ужасный узор на сиденьях «привет, восьмидесятые», багажная полка и нынешний вид из окна на пыльную платформу.
– Ты не могла бы перестать дергать ногой? – шепотом обращается ко мне мама, явно не желая беспокоить милейшую пару стариков. По ним видно, что они французы. На женщине шарф, ногти покрыты кроваво-красным лаком, мужчина же в фетровой шляпе, которая на нем вовсе не выглядит нелепо.
Я даже не заметила, что дрыгаю ногой, но это единственное, что не давало мне свихнуться. Я просидела так долго, что страшно подумать. И теперь пытаюсь замереть хотя бы на несколько минут, но безуспешно – нога снова подпрыгивает. Это уже не моя вина – просто мое тело, подобно космонавту на Международной космической станции, стремится избежать атрофирования мышц.
– Можно позаимствовать у тебя книгу? – Я показываю на томик в мягкой обложке, лежащий у мамы на коленях. Какой-то триллер про женщину, любовь, поезд и тайную личность. По-моему, я где-то читала, что Риз Уизерспун хочет сделать на нее киноадаптацию.
Мама слюнявит палец и перелистывает страницу журнала.
– Я собираюсь ее почитать потом, – говорит она.
Тогда я снова начинаю дергать ногой, отчасти в знак протеста, а отчасти – потому что мне нечем заняться.
– Ты же сейчас ее не читаешь, – не унимаюсь я.
И понимаю, что совершила ошибку, потому что мама опускает журнал и, развернувшись, впивается в меня холодным и мрачным взглядом акулы.
– В Париже ты вела себя как испорченный ребенок. Может, хотя бы сейчас проявишь немного уважения? Выкажешь толику благодарности?
Почему родители называют тебя испорченным ребенком, а сами при этом подразумевают стерву? Я принимаюсь еще яростнее дергать ногой, глядя прямо маме в глаза.
– Ты меня извини, но это дедушка организовал поездку, а ты увязалась за мной.
В эту секунду пожилая пара французов обменивается красноречивыми взглядами: «Типичные тупые американцы, они думают, что все купе принадлежит только им!» Меня это, конечно, смущает, но я уже ничего не могу с собой поделать. Невозможно просто так, по щелчку пальцев, вернуть хорошее настроение.
Мама с силой придавливает мое колено рукой и шипит:
– Ты можешь, ПОЖАЛУЙСТА, угомониться?
– Ладно, – шиплю я в ответ, стараясь не двигать ногой.
Мама вздыхает:
– Нора, прости меня. Я отправилась в эту поездку, чтобы стать ближе к тебе, а не возвращаться к старым обидам. Расскажи мне, как у тебя дела с Леной?
Лена? Она серьезно интересуется тем, как у меня дела с Леной? И что мне ей сказать? Знаешь, мам, я тут встречалась с одним парнем, которому на меня наплевать, а потом Лена спросила, можно ли ей попытаться, потому что, по ее мнению, мы встречались всего раз. И вместо того, чтобы сказать, что ей не стоит «пытаться», потому что эта ее «попытка» будет для меня как ножом по сердцу, я ответила: «Конечно, валяй». И теперь они вместе и невероятно счастливы.
– У нее все хорошо. Я не знаю. Она же в Эванстоне.
– Честно говоря, я не понимаю, как мы можем лучше узнать друг друга, если ты не собираешься мне открываться.
Я сажусь прямее.
– Я – открываться? А как насчет того телефонного звонка, о котором ты явно мне солгала?
– Солгала – это громко сказано, Нора, – говорит она своим излюбленным тоном «никакой тебе машины».
– Ох, прости, и какое же слово мне стоит употребить?
И в эту самую минуту, без каких-либо слов, пожилая пара забирает свои сумки и покидает купе, одарив нас на прощание убийственным взглядом.
Я тут же отсаживаюсь, чтобы физически быть как можно дальше от Элис Паркер. Безусловно, мы превратились в тех самых тупых американцев, которые не могут даже на поезде проехать, не испортив настроение себе и окружающим. Тут либо побеждай, либо сиди дома.
Глава 10
Дорогая Лена!
Бельгия – это полная катастрофа. Все идет, как в каком-то дешевом ситкоме о семейном Дне благодарения. Бельгию уже можно поставить в один ряд с обуглившейся индейкой и случайно угодившими в начинку бриллиантовыми сережками. Не беда, что я отдала за круассаны семнадцать с половиной миллионов фунтов. К счастью, я потеряю еще больше фунтов в Англии. (Потому что это деньги! Ты улавливаешь? Уже скучаешь по моему чувству юмора?)
Пишу тебе из гостиницы, которую мы наконец-то нашли после того, как сели не на тот трамвай, по случайности не оплатили поездку и вышли на остановке в полутора часах ходьбы от отеля. Представляешь, у них в трамваях даже не указано, куда вставлять билет! Двери сами автоматически открываются и закрываются, а люди просто входят и выходят. А еще все автоматы по продаже билетов полностью на французском языке.
Всю дорогу до отеля, оказавшегося ссохшимся серым зданием на берегу самой грязной в мире реки, мы с мамой препирались. Из окна у меня виден пластиковый стул, висящий на телефонной линии передачи. До центра города еще не добрались, но мое первое впечатление о Брюсселе – серый, грязный, промозглый и излучающий пассивную агрессию. Единственное, что меня утешает, – это завтрашняя обещанная поездка в Гент, где расположен запрестольный образ, после которого, как говорят, меняется жизнь. То, что надо, потому что именно сейчас я бы предпочла, чтобы моя жизнь изменилась.
