Возможно, мне никогда не было так грустно. Мою драгоценную жизнь слишком оберегал кокон благоустроенного быта. Конечно, я грустила, когда папа от нас ушел, но меня не покидали мысли, что маме намного тяжелее. Это она сидела на кухне с открытой бутылкой белого вина, словно печальная героиня какого-нибудь ситкома. Это она четыре месяца изъяснялась короткими фразами, тоном, подобным остро заточенному ножу. Я же, в отличие от нее, видела отца постоянно. И до сих пор вижу – по крайней мере, так было до сих пор. Не знаю, что теперь будет, когда он окажется в Аризоне, а я – в колледже.
Мне было грустно, когда Ник перестал отвечать на мои сообщения, а потом, несколько дней спустя, прислал такое большое, каких раньше не писал. Но и тогда эта грусть была другая: как в песне Тейлор Свифт, а не художественная грусть перед страхом реальности.
Еще пару часов я брожу по музею. С каждой увиденной картиной во мне крепнет убежденность: насколько увереннее выглядят мазки этих художников, насколько точно и осознанно каждое их движение. Все эти картины вдохновляют меня на создание чего-то столь же прекрасного, хотя бы немного. И одновременно лишают решимости даже пытаться, потому что мне никогда не достигнуть такого мастерства. С гложущими меня изнутри благоговением и страхом, подобно сидящим на плечах дьяволу и ангелу, я выхожу из музея и возвращаюсь в солнечный Париж. Мне не терпится открыть конверт. В конце концов волнение пересиливает, и побеждает ангел.
Я должна что-то нарисовать. В Париже. После посещения одного из самых знаменитых музеев мира. Спрятанные в карманах пальцы уже подрагивают от нетерпения, вырисовывая очертания фигур.
Наверное, где-то в городе меня ждет Элис Паркер, но это не важно. У меня уже есть компания из Ван Гога, Дега, Курбе и Мане. Их мысли, чувства и воспоминания до сих пор кипят во мне, когда я выхожу на залитую солнцем улицу.
Глава 9
«НАДЕЮСЬ, ТЕБЕ ПОНРАВИЛСЯ МУЗЕЙ ОРСЕ ТАК ЖЕ, КАК И МНЕ В МОЮ ПЕРВУЮ ПОЕЗДКУ В ПАРИЖ. КАК И МАМЕ В ЕЕ ПЕРВЫЙ ПРИЕЗД. А ТЕПЕРЬ ТВОЕ ЗАДАНИЕ.
ОТПРАВЛЯЙСЯ К БАНКУ СЛЕВА ОТ МУЗЕЯ И ВЫБЕРИ КАФЕ. СЯДЬ, ЗАКАЖИ КРУАССАН И КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ ПОНАБЛЮДАЙ ЗА ЛЮДЬМИ. СМОТРИ СТОЛЬКО, СКОЛЬКО ТЕБЕ ПОНАДОБИТСЯ. КОГДА БУДЕШЬ ГОТОВА, ВЫБЕРИ И НАРИСУЙ КОГО-НИБУДЬ. ПОСТАРАЙСЯ, ЧТОБЫ ТЕБЯ НЕ ЗАМЕТИЛИ. В КОНЦЕ РАБОТЫ ДОЛЖНО ВОЗНИКНУТЬ ОЩУЩЕНИЕ, БУДТО ТЫ ЗНАЕШЬ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА.
МАТЕРИАЛЫ МОГУТ БЫТЬ ЛЮБЫЕ.
Р. П.»
Как жаль, что дедушки нет рядом. Мне бы так хотелось сжать его руку, тем самым показав, как мне не терпится начать. То, что я имею счастье рисовать здесь, в Париже, наполняет меня ощущением, что все правильно.
Как и любой уважающий себя дедушка, он гордится всем, что я делаю. Мою посредственную игру в футбол или четверку с плюсом за доклад по английскому он одаривает такой похвалой, которую обычно получают вместе с медалью почета. Но я-то знаю, что по-настоящему счастливым его делает мое творчество. Морщинки, появляющиеся в уголках его глаз, когда я дописываю какую-то картину, всегда дарят мне чувство, что я особенная, меня понимают и любят.
Но если честно, иногда мне трудно правильно настроиться. Я могу часами сидеть перед чистым холстом, смотреть ролики на YouTube, которые видела уже столько раз, что запомнила наизусть. Могу залить холст цветом фона и дать ему сохнуть в три раза дольше обычного, а сама в это время буду играть в тетрис и подпевать саундтреку к «Отверженным». Откладывать дела на потом было легко до тех пор, пока я не стала всерьез – эх, была не была – рассматривать рисование в качестве своей профессии.
Еще я могу сделать на картине два мазка и вдруг вспомнить, что мне срочно нужно перекусить, а потом благополучно забыть о ней на следующие четыре дня. Вдохновение сродни темпераментной кошке, которая уворачивается и делает вид, что тебя не существует, как только ты захочешь ее погладить. И лишь когда ты действительно рисуешь, оно подкрадывается сзади и начинает тереться о ноги.
Но сейчас у меня море вдохновения. Кто бы ни придумал музеи, он при виде меня сейчас был бы счастлив, потому что ему удалось добиться своей цели. Светит солнышко, небо голубое, а каждая песня «Электрик Лайт Оркестра» обретает еще больше смысла. Я в таком прекрасном настроении, что даже диву даюсь: неужели это все оттого, что впервые за сорок восемь часов я не рядом с мамой?
Вряд ли.
Ну, может.
Возможно.
Ладно, почти наверняка.
Я устраиваюсь в кофейне и глазами ищу официантку. Планирую заказать кофе на безупречном французском («Café», – мысленно произношу я с сексуальным акцентом и зажатой между пальцами сигаретой). Но когда та походит ко мне, у меня язык прилипает к нёбу, и я лишь выдавливаю из себя на чистейшем английском: «Здрасьти можно мне кофе пожалуйста и круассан извините спасибо».
На ее лице не видно понимания, но она больше ничего не спрашивает, а через несколько минут возвращается с чашечкой эспрессо, покачивающейся на крохотном блюдечке, в одной руке и круассаном – в другой. Опускает всё это на стол как бы случайно и, даже не взглянув на меня, уходит.
Проглотив круассан в полтора укуса, я принимаюсь изучать кафе в поисках подходящей натуры. Я сижу возле окна, в ярких лучах жаркого солнца, поэтому снимаю кофту и тихонько достаю блокнот, изо всех сил пытаясь больше не нарушать общественный порядок, как уже это сделала, – громко изъясняясь на отвратительном английском во французском кафе.
Кого бы мне нарисовать? В углу сидят девочки-подростки со сверкающими ремнями и натянутыми на лоб повязками и о чем-то сплетничают. А в двух столиках от них расположились их копии, только среднего возраста: две женщины в белых блузках и с красными губами пьют вино. Я могла бы изобразить бизнесмена, поглощающего чашки с эспрессо одну за другой и читающего газету, но тут замечаю в дальнем углу официантку.
Она стоит, обводя глазами зал ресторана. Взгляд ни на чем не задерживается. Похоже, у нее перерыв, но она не сидит, не курит и не болтает ни с кем. А лишь, немного ссутулившись, прячется в темном углу в самый разгар дня.
Я лезу в сумку за углем, но пальцы нащупывают карандаш, поэтому решаю, что четкие отрывистые линии сюда больше подойдут. Все беспокойство по поводу того, что мне придется слишком явно ее разглядывать, испаряется. Потому что официантка стоит спокойно и вряд ли в ближайшее время сдвинется с места.
Чем больше я смотрю на нее, тем старше она мне кажется. Ее длинные каштановые волосы собраны в высокий хвост, лицо усталое. Черты постепенно становятся для меня лишь набором линий. Фигура превращается в геометрические формы.
Вам знакомо такое чувство: если какое-то слово встречается много раз, то оно перестает выглядеть как слово? Например, «чаша». «Чаша» – вполне себе обычное слово, но если смотреть на него слишком долго или постоянно проговаривать про себя – «чаша-чаша-чаша», – то оно начнет напоминать иностранное. То же самое я ощущаю, глядя на официантку, потом в блокнот и снова на официантку. Для меня она становится не более чем набором углов: наклон локтя относительно бедер, ромб света на носу, пространство между ног.
