Я чувствую себя Гарри Поттером, прошедшим сквозь кирпичную стену на заднем дворе «Дырявого котла» и впервые попавшим в Косой переулок. Как жаль, что мои чувства: зрение, обоняние, слух и осязание – развиты не на таком запредельном уровне, чтобы прочувствовать Париж до такой степени, что он никогда не сотрется из моих воспоминаний.
Мы проходим книжный магазинчик с витриной, занимающей почти весь ярко-синий фасад, и вы цветшей фиолетовой вывеской La Belle Hortense. В окне виднеются плотные ряды книг: одни знакомые, но большинство – нет. Их обложки – скорее воплощение любви к современному искусству.
Даже не заходя внутрь магазина, я могу вообразить его запахи (кожи, плотной бумаги, рождественской ели и масла пачули) и бесчисленное количество историй, разворачивающихся за стеклянной витриной. Я представляю себе встречи анархистов, тайком вырывающих страницы; влюбленных туристов; прячущиеся от дождя парочки; одинокие души, ищущие пристанища. Все они существуют в этом крохотном местечке.
Я останавливаюсь. Что-то неведомое так и манит меня туда.
– Хочешь зайти? – спрашивает мама.
Хочу. Но, подойдя к витрине, замечаю, что свет выключен, а перевернутые барные стулья, похожие на сказочные оленьи рога, стоят на столах.
– Он закрыт. Часы работы 17:00 – 02:00.
– С пяти вечера до двух утра, – поясняет мама.
Это бар. Литературный бар, где, судя по прилавку, ты выбираешь какую-то новую книгу в мягкой обложке и читаешь, попивая вино из бокала. В этот миг я рисую себе совершенно новую жизнь: мы с моим женихом – завсегдатаи La Belle Hortense, и владелец уже знает, какие именно новинки меня могут заинтересовать и какое вино к ним может подойти.
– Мы сможем вернуться! – говорит мама, на что я киваю.
На самом деле есть такие места, в которые ты не вписываешься. И здесь, в этом книжном магазине, открытом только по вечерам, нет места для Норы Паркер-Холмс, ученицы средней школы из Эванстона. Конечно, я могу зайти внутрь, но так и останусь туристкой во всех смыслах этого слова. Я не соответствую La Belle Hortense, и это осознание наполняет меня невыразимой пустотой.
Целый день мы ходим по магазинам. Мама ведет меня в «Лонгчамп», где покупает мне темно-синюю сумочку, которую я бы никогда сама себе не купила. Цена вызывает у меня легкий ужас («Это же отдых, – говорит она. – Мы в Париже. Покупай в тех местах, которые имеют для тебя значение!»).
Пройдясь под прохладными сводами собора Парижской Богоматери (и выбрав самую любимую горгулью из тех, что с унылыми лицами расселись снаружи), мы поднимаемся на вершину Монмартра. Сев на ступени у белой церкви, глядим вниз на крыши города. Снующие вокруг люди: туристы, местные, студенты, – по сути, делают то же самое, но мне все равно трудно отделаться от чувства, что мы совершаем что-то особенное и уникальное.
– Раньше я приходила сюда заниматься, – вспоминает мама. – Садилась на эти ступени и читала.
– Ты читала на французском?
Она слегка улыбается:
– Должна была! Но я, как сейчас помню, покупала книгу Золя, которую нужно было прочесть, в английском переводе.
– Так ты специализировалась на английском языке? Я этого не знала.
Я пытаюсь представить себе маму в молодости – не намного старше меня сейчас – с собранными в хвост рыжими волосами. Она сидит на этих самых ступенях, читает Шекспира и Эмиля Золя и пишет доклады. Такое совершенно невозможно вообразить. Самое большее, что мне удается, – это Элис средних лет, сидящая в лекционном зале колледжа.
– Я специализировалась на семиотике, – отвечает она. – Даже не знаю, существует ли еще эта программа дисциплин.
– Никогда о такой не слышала. – Я не упоминаю, что в принципе не знаю, что означает слово «семиотика», а вместо этого говорю: – И кем ты хотела стать, когда вырастешь? То есть…
– Я хотела быть юристом, – деловым тоном произносит она, глядя на меня с грустной кривоватой улыбкой.
Ну конечно. Элис Паркер никогда не хотела быть кем-то иным. Кем-то, кто не носит брючный костюм и черные туфли, щелкающие по линолеуму, и не раздает указания. Неудивительно, что она даже не допускала мысли о совершенно другой для меня карьере.
Мы сидим на ступенях еще несколько минут, а голубь практически у наших ног клюет крошки. Стоит теплый летний день. Легкий ветерок приносит с лестницы смех и крики. Перед нами подобно кукольному набору раскинулся город.
Сейчас должен быть идеальный момент. Я это знаю. Но в голове продолжает кружиться нескончаемая карусель сомнений. Мама что-то от меня скрывает. Поворот. Она с самого начала спланировала эту поездку. Поворот. Бьюсь об заклад, она договорилась с дедушкой. Поворот. Чем сейчас занимаются Лена и Ник? Поворот. Он сказал ей? Поворот. Наверняка сказал. Поворот. Она возненавидит меня. Поворот. Мама что-то скрывает. И так снова и снова по кругу.
Я откашливаюсь и проверяю время на телефоне.
– Полтретьего, – говорю я. – Музей Делакруа закрывается в пять, нам пора выдвигаться.
Еще несколько секунд мама смотрит на город, и мне не ясно, слышала ли она меня. Как только я собираюсь повторить свои слова, она отзывается:
– Еще одно место. Я хочу по-быстрому отвести тебя туда, выпить кофе. Уже к трем мы освободимся, так что у нас останется полно времени!
– Значит, это кофейня?
– Вроде того. Но это… немного другое. Я бывала там много раз, когда училась здесь. Оно на Рю ля Файетт. – Ее взгляд бегает по небу, словно она пытается что-то вспомнить. Даже не знаю, хорошее это воспоминание или плохое. – Называется Le Enrique, – добавляет она. – Погоди, дай посмотрю в телефоне.
Мама уводит меня под тенистый навес, подальше от нескончаемого потока туристов. Она печатает невыносимо долго, у меня так и чешутся руки забрать у нее телефон и сделать все самой. Мне кажется, в магазинах «Эппл» специально обучают родителей пользоваться айфонами таким образом: «На каждое слово тратьте не меньше тридцати секунд. И да, печатая, используйте только один палец, это сведет ваших детей с ума!»
– Не находит, – бормочет она, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. – Может, я забыла название. Le… Honorie?
– Стой, ты не помнишь название? Ну и как мы туда попадем?
– Я помню, где это находится, – говорит мама.
– Надеюсь, не слишком далеко, – нетерпеливо ворчу я. Звучит жестче, чем я того хотела. Но мама, к счастью, избавляет меня от ответа.
Глава 7
– УВЕРЕНА, ОНО ЗДЕСЬ, за этим углом, – говорит мама уже в четвертый раз за двадцать минут.
Солнце садится, прячась за неровными крышами, испестрившими своими зигзагообразными тенями улицы. Моя вера стремительно убывает вместе с ним. Я переживаю, хочу пить, и у меня болят ноги – будь проклята Лена с ее болтовней про неизменно модных парижанок, – потому что мы ходим кругами в каком-то непонятном районе города, а на мне – балетки. И там, где кожа соприкасается с обувью, остаются глубокие красные следы.
