– Почему бы не заниматься тем же, чем и раньше? – предлагает Оксана. – Ведь в этом смысле мало что изменилось.
– Могу сегодня побыть твоим корректировщиком, – говорит Стиляга.
– Почему бы и нет.
Взгляд Имбиря скользит по нашим лицам.
– Все согласны? Продолжаем занятия? А я тем временем гляну, что можно сделать с замком на главном офисе. Наверняка антенна работает, и там есть спутниковый телефон.
– И кому ты собрался звонить? – спрашивает Стиляга. – Охотникам за привидениями?
– Нашим нанимателям. Надо их предупредить.
– Лучше ты, чем я.
– Всенепременно, пацан.
Мы возвращаемся на огневые позиции. Море и небо сегодня спокойнее, чем накануне, и видимость гораздо лучше. На семистах с лишним метрах Чарли срубают практически каждую мишень. Один выстрел – один труп, как не устает повторять нам Имбирь. Оксана, насколько я вижу, в меткости не уступает ни на шаг.
Последнюю ночь на платформе мы проводим в моей будке. Я рассказываю Оксане о своей внезапной встрече с Тихомировым и о том, как он просил связаться с ним, когда я узнаю о планах «Двенадцати», а потом добавляю, что намерена так и поступить. Чем выше фигуры, которые станут нашей целью, – убеждаю я Оксану, – тем меньше у нас шансов выжить после всего – слабо верится, что «Двенадцать» позволят нам спокойно уйти. Мы – не просто расходный материал, мы станем проблемной обузой.
С другой же стороны – если позвонить Тихомирову и дать ему достаточно информации, чтобы они смогли вмешаться и все предотвратить, то, возможно, он увидит свои плюсы в том, чтобы оставить нас в живых – типа мы все время работали как его агенты. Оксана злится – правда, недолго, – что я ничего не рассказала ей раньше, затем выражает глубокое недоверие к какому бы то ни было сотрудничеству с ФСБ, но потом соглашается, что в более долгосрочной перспективе нам, пожалуй, и впрямь немного выгоднее иметь дело с государственной службой безопасности, чем с «Двенадцатью».
– И карандаш тебе был нужен за этим? – спрашивает она.
– Именно. Попытаться передать ему сообщение.
Я объясняю ей свой план – какой уж есть, – и она молча его обдумывает.
– Может и сработать, – в итоге произносит она, поглаживая мою щеку шершавыми от холода пальцами. – Но мне все же хотелось бы довести эту работу до конца. Я бы с удовольствием выпустила пулю в какую-нибудь реальную шишку. Поставила финальную подпись.
– Мне жаль, что ты находишь в этом столько удовольствия.
– Я – спец в этом деле. Любому океану нужны свои акулы. Каждое мое убийство делало мир немного лучше.
– Но ведь причина же совсем не в этом? В смысле, совершенствование мира – не главный твой интерес.
– Ну-у… да. Пожалуй, не главный.
– И ты же не садистка. Наблюдать, как человек страдает, – это тебя не заводит.
– Не особо. – Ее рука скользит вниз по моей спине. – То есть, если речь, конечно, не о тебе.
– Очень смешно. И прекрати рыскать по моей заднице.
– Я люблю твою задницу.
– Легко говорить, когда у тебя тело, как у куницы на стероидах. Но рассказывай дальше. Что тебя так заводит в убийстве?
– А тебя?
– В смысле?
– В смысле, не будь такой сукой, детка, ведь ты – тоже убийца. Уже двукратная.
– Ну ладно, да, хорошо, но в обоих случаях…
– Что?
– Ты сама прекрасно знаешь. У меня не было выбора.
– А у меня что, был? Ты правда думаешь, будто я могла сказать: мол, извини, Константин, но мне сейчас не до твоего заказа. На утро я записалась к парикмахеру в «Карите», потом у меня обед в «Арпеж», а ближе к вечеру я планировала хакнуть почту Евы Поластри и помастурбировать, приговаривая коробочку глазированных каштанов от «Фошон».
– И что, у тебя это получалось?
– В смысле? Сожрать коробку каштанов в один присест?
– Нет, мастурбировать на мою почту.
– Я пыталась. Но там же не было ничего интересного. Ни сексуальных писем. Ни селфи нагишом.
– Зачем мне сниматься голой?
– Ясное дело – затем, чтобы я нашла. Не стану же я теребить себя пальцами на твои банковские выписки. Но давай вернемся к тебе, pupsik. Ты – очень много кто. Ты – бывшая шпионка (хотя, сказать по правде, не из великих). Ты – бывшая жена мудака Нико. Ты – моя теперешняя девушка.
– Теперешняя?
– Да. В смысле, в настоящий момент.
– Мне известно значение этого слова. Я владею английским. Это просто несколько… А ты не могла просто сказать «ты моя девушка»?
Она покусывает мою щеку.
– Нужно же тебя подразнить. Итак. Ты умная, слегка ботанистая, немного нищебродка. Ты трусиха, но, как ни странно, очень смелая. Ты сексуальна и прелестна в постели, и ты ужасно, просто ужасно готовишь.
– Ты откуда знаешь?
– Заглядывала к тебе в холодильник. Там сплошная трагедия.
– Что-нибудь еще?
– Да, чувство моды у тебя – на нуле.
– Благодарю.
– Я к чему? Если с тебя все это убрать, снять слой за слоем, то внутри все равно останешься ты. Подо всем этим живет Ева. И тебе об этом известно, ты точно знаешь, кто ты есть. А у меня такого нет. Если я уберу с себя все, что сделала, уберу все личности, которыми я была или которыми притворялась, все эти слои, то под ними не окажется ничего. Никакой Вилланель, никакой Оксаны, вообще никакого «я», а лишь… – Она на миг замолкает. – Ты смотрела фильм «Человек-невидимка»? Его самого ты не видишь, а видишь только результаты его воздействия на предметы и окружающих людей. Я так себя и ощущаю. О существовании некоего «я», некоей «Оксаны» я знаю исключительно благодаря следу, который она оставляет. Я вижу ужас в глазах людей, и он говорит мне, что она существует – что я существую. Константин прекрасно это понимал. Он знал, как оно мне нужно – это эхо, рождающееся в мире от моего присутствия.
– И тогда ты ощущала себя всесильной?
– Я ощущала себя живой. Эти убийства по заказу Константина – они все были прекрасны. Идеально спланированы и идеально реализованы. Да что там – настоящие произведения, б…, искусства.
– И ты хочешь еще раз ширнуться этим наркотиком, а потом завязать? Прощальный приход? Последний и незабвенный?
– Может, и так.
– Но разве ты не видишь? Если тебе это необходимо, чтобы чувствовать себя живой, то завязать ты не сможешь. Потом будет еще одно убийство, потом еще одно, потом еще и еще. Пока кто-нибудь не пришьет тебя саму.
– Я завяжу, поверь.
– Почему ты так уверена?
– Потому что убийства для «Двенадцати» – не единственное, что делает меня живой. С некоторых пор.
