Она выпрямила спину. Естественно, она не собиралась быть обузой. Она найдет работу и будет сама зарабатывать себе на жизнь, хотя не очень представляла, чем будет заниматься. Образование в Китае все еще давалось по старой системе, готовя женщин быть женами и матерями, не более того. Но она наблюдала за тем, как мама вяжет, печет и ухаживает за детьми, и представляла, что и как делается.
Давид вернул ей бумагу.
– У меня здесь никого нет. Меня прямо с порога хотели отправить на запад, но я убедил человека на таможне позволить мне поработать немного в Нью-Йорке. Он дал мне разрешение на работу на несколько месяцев, чтобы заработать себе на проезд. Но срок у моих документов уже почти закончился, и я заработал достаточно, так что я уезжаю.
У Эллы екнуло сердце, хоть она и не понимала почему.
– Куда?
– На Средний Запад. Миссури или Небраска.
Элла повернулась к нему. Она только что проезжала через Запад и не могла вспомнить ничего, кроме бесконечных пустынных прерий, растянувшихся во всех направлениях.
– В Нью-Йорке слишком людно. На западе тоже много возможностей. Сначала я остановлюсь в Канзас-Сити, а если он не подойдет мне, продолжу двигаться, пока не найду нужное место. Я его сразу узнаю.
Говорил он с уверенностью человека, которому было нечего терять.
– Что будешь делать?
Он пожал плечами.
– Силы есть. Найду работу, может, когда-нибудь смогу зарабатывать на жизнь как художник. Мечты – это прекрасно, но их надо осуществлять.
– А евреи там будут?
– Странный вопрос от человека, который всю жизнь провел в Китае.
Слова прозвучали как упрек. Щеки Эллы вспыхнули, словно ей дали пощечину. Она стала убеждать его, что в Китае были евреи. Община, бесспорно, была небольшой в первые годы их жизни в Харбине. Но она тем не менее существовала и росла, особенно когда Шанхай наводнили беженцы.
Элла подняла взгляд и увидела в глазах Давида блеск. Он подшучивал над ней, поняла она. Элла усмехнулась. Ей казалось странным вот так запросто смеяться рядом с почти незнакомым человеком, но одновременно и приятным – после стольких недель одиночества.
Приняв серьезный вид, он пожал плечами.
– Кто-то должен пойти первым. Если бы люди знали нас, может быть, подобное не случалось бы так запросто.
Он говорил о массовых убийствах в Европе. Элле хотелось напомнить ему, что там люди позволяли нацистам зверски убивать своих соседей, с которыми веками жили бок о бок.
– В любом случае остальные евреи не так много значат для меня. Я не религиозный человек, – добавил он. – С Богом я распрощался на поле смерти в Биркенау. Я верю в то, что могу увидеть или потрогать, в способность человека менять жизнь к лучшему или к худшему. – Его слова изливались из него, словно река. Затем уголки его рта опустились. – Или, может, мое неверие – это всего лишь форма самозащиты.
– Я не понимаю.
– Если Бог есть, он точно потребует от меня отчета. А я занимался политикой, когда моей семье угрожала опасность.
– Давид, тебя там не было, потому что ты боролся за то, во что веришь.
Внезапно ей показалось, словно он в глубокой яме, а она пытается своими словами вытянуть его оттуда.
– Я был эгоистом. – Его голос упал, словно он не хотел, чтобы его слышали прохожие. – Ночью, накануне своего возвращения в город, я праздновал с другими победу в небольшой стычке, где мы убили нескольких немцев. На следующее утро я пришел домой и обнаружил, что все исчезли. Люди из гестапо искали меня и арестовали всех жителей на нашей улице. Они пристрелили дюжину человек – то ли за сопротивление, то ли в отместку за смерть немцев, то ли за отказ раскрыть мое местоположение. Разрушения были свежими – сквозь дым еще чувствовался запах крови. Если бы я пришел на один день раньше… – Он положил голову на ладони. – Это я виноват, что все они исчезли.
– Нет! – Элла пыталась подобрать слова утешения. – Ты же не мог этого знать.
Его семья погибла, потому что они были евреями, а немцы убивали евреев. Но угрызения совести всегда будут преследовать этого человека.
– Я не должен был уходить от них, – простонал он.
– То, что ты делал… ты должен был попытаться и помочь.
Давид не выглядел человеком, который способен драться и убивать. Но он в каком-то роде дал отпор. Элла положила руку ему на плечо.
Через секунду он поднял на нее глаза и откашлялся.
– Я никогда никому этого не рассказывал до сегодняшнего дня, – задумчиво пробормотал он. – Интересно, почему же я тебе сейчас это рассказываю.
Только сейчас она заметила глубокие морщины на его щеках, как будто черты его лица долгое время затвердевали. Но в его глазах горел свет, а в нем самом бесспорно чувствовалась сила.
– Как ты это делаешь? – спросила она. – Как ты не сдаешься после всей этой боли?
– Потому что я живой. Покориться было бы оскорблением для моей семьи.
Мимо них прошествовала женщина в форме пилота, опрятная и уверенная в себе.
– Хорошо, наверное, быть такой целеустремленной, – с легкой завистью протянула Элла. Еще ее восхитила короткая прическа женщины, выглядывающая из-под фуражки.
– Целеустремленной? Ты только что одна проплыла через полмира. Я бы сказал, что ты такая и есть.
Она слегка покраснела.
– Я…
Внезапно позади них раздался грохот, заставив их подпрыгнуть. Элла обернулась и увидела, что из стоящего у бордюра грузовика высыпалась груда ящиков. Она снова повернулась к Давиду. Тот сидел, застыв; его плечи ссутулились. В этот момент она прочувствовала все его страдания, весь тот вред, который никуда не исчез, несмотря на его решимость двигаться дальше. Ей вдруг захотелось обнять его, но она не смела.
– Все в порядке, – успокоила она его.
Черты его лица расслабились.
– Некоторые вещи, – произнес он, – тяжело отпустить. Но теперь я здесь – и это новое начало, как бы то ни было.
– И тебя устраивает одиночество?
Элла не хотела напоминать ему о его боли, но вопрос, прозвучав, получился более бесцеремонным. Ей было любопытно: одиночество для нее казалось странным, временным состоянием, которое тут же исчезнет, как только семья снова окажется вместе. Для Давида же оно казалось нормой.
– Наверное, оно бы меня беспокоило, если бы я позволял себе думать об этом.
Элла думала об этом каждую ночь, лежа на жестком деревянном настиле в каюте среди еще пяти девушек и прислушиваясь к скрипу носовой части корабля и плеску волн. Она представляла, как забирается к маме в кровать, прижимаясь к ней, чтобы было удобней, – мама и Джозеф часто так делали, когда папа уехал.
– Все мы одиноки, – добавил он. Несмотря на полуденное тепло, Элла поежилась. – Я к этому уже привык.
