Я чуть ли не вытолкнула его за порог и тут же закрыла дверь, пока меня не покинули остатки храбрости. Лучше бы я сбежала.
Митч не стал дожидаться меня у обеденного стола. Он пересек комнату и схватил меня за плечо, сжав его своей липкой рукой. Он прижался ртом к моему уху и стал цедить обвинения сквозь сжатые зубы. «Ты нарядилась и надушилась ради этого мужика? И сколько раз он сюда приходил, пока меня не было? Хвасталась готовкой, чтобы соблазнить его? Пока меня нет, потешаешься над тем, что я не очень хорошо справляюсь с домашними делами?»
Я отвергала все его обвинения и что-то невнятно кричала, упрашивая его отпустить мою руку. В моем сердце всколыхнулся ужас от того, что он мог причинить вред ребенку и убить меня, и я уже наполовину желала, чтобы он сделал это быстро и положил конец мучениям. Я вырвалась из его хватки и уже было решила, что он оставит меня в покое, когда он произнес:
– Это его ребенок?
Уже не имело значения, насколько это обвинение было абсурдным. В своем невменяемом от алкоголя состоянии, неверно восприняв ситуацию и не отойдя еще от утренней ссоры, он совершенно утратил здравый смысл.
Внезапно мне показалось, будто огромная волна толкнула меня сзади, и с ужасной силой меня бросило вперед на стену. Когда мой живот ударился о дверь нашей спальни, я почувствовала раздирающую боль. Одежду пропитала кровь и вода. Я упала на пол, прижимая руки к животу и с ужасом ощущая жуткое онемение. Я понимала, что мой ребенок уже может быть мертв. Когда Митч, весь в слезах, приблизился ко мне, я стала отбиваться от него кулаками. Он позволил мне колотить его, пока я снова не согнулась пополам от боли. Он побежал в спальню, завернул меня в покрывало, спустил меня вниз по лестнице и вывел на улицу, где стал звать такси.
Тимми родился той ночью на месяц раньше срока – маленький, но совершенный. Митч пришел ко мне после родов и сидел со мной всю ночь, моля о прощении, нашептывая мне на ухо обещания, прося меня донести на него, чтобы его посадили в тюрьму, и под конец рухнув на кровать – изможденный, трезвый и несчастный, каким не был никогда в жизни. На рассвете, когда первый луч света проник в комнату, я открыла глаза и увидела, как он молится, стоя на коленях. Он благодарил Бога за то, что тот сберег Тимми и меня, и клялся, что больше никогда в жизни не причинит нам боли.
И не причинил.
Я чувствую себя так, словно меня сейчас вырвет.
– Я сожалею о том, что случилось с вашей дочерью, – говорю я женщине.
Она берет мою вторую руку. Я смотрю в ее глаза и вижу, что теперь в них появился новый свет.
– Вы мой шанс, – говорит она. – Шанс загладить вину. Я рассказываю вам это потому, что знаю – даже через день уже может быть слишком поздно. Я не смогла помочь своей девочке, но я могу помочь вам. Вам нужно бежать от него.
– Это невозможно.
– Вы очень хорошо умеете убеждать себя, – говорит она. – Убеждать во лжи.
Во мне поднимается злость. Я вырываю свои руки. Она – женщина. Она знает, что у меня нет никакого сколь-нибудь реального выбора, особенно с ребенком. Какую жизнь я могу дать своему мальчику без отца, как я могу отнять у него мужчину, которому он по праву принадлежит? И Тимми мог бы смягчить его характер. Так много детей трудных родителей хотят поступить правильно со своими собственными детьми. Я знаю, что я этого хочу. Я знаю, что Митч этого хочет.
Митч – не ее зять. История Лоррейн – не моя.
– Я вижу, что вы пытаетесь отделить мою историю от вашей, но это не так, – произносит женщина.
– Вы меня не знаете, – произношу я. – Вы не знаете моего мужа. Кроме того, у меня нет денег. Нет вещей с собой. И у меня на руках сын. Мне некуда идти.
– В самом деле? Некуда? Вы могли бы остаться у меня, если бы пришлось. Всем есть куда идти.
Я знаю: Шейла говорила, что будет мне рада, но что потом? Не могу же я оставаться в ее крохотной квартире в нескольких кварталах от Митча. Он найдет меня. У меня нет ни одежды, ни личных вещей. Я накопила немного денег, но их надолго не хватит. И есть еще Тимми. Какая женщина заберет ребенка у отца? Ни один суд в этом мире не встанет на мою сторону, особенно против ветерана войны.
Тимми забирается ко мне на колени и начинает сосать большой палец. Он так устал. Как я хочу свернуться калачиком рядом с ним и проспать весь этот ужасный день. И все те, которые последуют за ним.
Девять минут.
– Мне нужно идти, – говорю я. – Мне очень жаль. По поводу всего.
Женщина отворачивается от меня, ее плечи сникают. Она чувствует, что потерпела поражение, но я не могу ободрить ее.
Я лезу в карман, бросаю целый доллар на стойку и встаю с Тимми на руках. Мне кажется, что Тимми слишком тяжелый, но я нахожу силы донести его до дверей «Ойстер Бара». В глаза мне бросается циферблат.
Семь минут.
Грудь так сильно сжимает, что я не могу дышать и боюсь, что лишусь чувств. Я ставлю Тимми на пол, прислоняюсь к стене и стою так, пока не прихожу в чувство. Затем беру Тимми за руку, и мы идем в главный вестибюль.
Я поднимаю глаза к созвездиям на потолке. Здесь, в большом пространстве, гораздо легче дышать. Я иду в сторону лестницы, где сидели влюбленные, но те уже ушли. Из всех сложностей сегодняшнего дня именно их исчезновение чуть не заставляет меня сбежать. Я снова гляжу на большой свод. Задаюсь вопросом, почему они раскрасили его в цвет морской волны вместо голубого или синего, и все же почему-то мне кажется, что цвет идеален. Он похож на небо перед летней бурей или на отражение звезд в Карибском море.
В вечер нашего знакомства мы с Митчем прогуливались у реки. Казалось, звезды светились через свое отражение на извилистой поверхности и превращались в мерцающих в ночи светлячков. Он поймал одного из них и показал мне. Когда он раскрыл руки, светлячок перелетел ко мне на платье, и Митч протянул руку, чтобы смахнуть его. Светлячок улетел. Он задержал руку на моей ключице, а через секунду, все так же не убирая руки, он поцеловал меня.
Затем были прогулки после моих вечерних выступлений. Весь остаток лета он смотрел, как я пою по пятничным вечерам. Молодые влюбленные танцевали под мои песни. Мы не могли обнимать друг друга, когда я была на сцене, поэтому я обычно смотрела ему в глаза, а он пристально смотрел на меня в ответ так, что я чувствовала себя заколдованной. Жаль, что я не поняла тогда, что он смотрел так не из-за любви, а из-за одержимости. Он хотел обнимать меня не для того, чтобы поделиться со мной частичкой себя, а для того, чтобы единолично владеть мною.
– Жду не дождусь, когда мы поженимся, – говорил он, прижимая меня к себе на скамейке у реки. Ветви ивы нависали над нами, словно черные вены в ночи, и перешептывались своими дрожащими листьями вокруг нас. – Ты тогда сможешь заботиться обо мне. Мне всегда хотелось, чтобы за мной кто-нибудь присматривал.
При этих словах мое сердце разрывалось от жалости к нему. Я знала, что он потерял своих мать и брата и что у него был жестокий отец, военный, которого он уважал и боялся. Я поняла его слова неверно. Я думала, он говорил о том, чтобы я окружила его своей любовью. Я не знала, что на самом деле он подразумевал то, что я должна была отказаться от своей собственной жизни ради того, чтобы ждать его, обслуживать его, быть готовой исполнить любые его желания и прихоти…
