В голове всплывает слово.
– Обязанность. – Я поворачиваюсь к сидящей сбоку женщине. – Слово в кроссворде – «обязанность».
Ластиком на кончике своего карандаша она пересчитывает квадратики, и ее глаза расширяются.
– Точно.
Я заказываю Тимми шоколадный пудинг, а себе – коктейль «Олд Фэшн». Официантка не смотрит на меня с укором из-за моей дневной выпивки, и я рада этому. Я так сильно нервничаю, что меня того и гляди стошнит.
Напротив нас сидит еще одна парочка – солдат и молодая женщина, которая наряжена и накрашена так же тщательно, как и я, и все же совершенно другая. У нее красивые карие глаза. На ней светло-синее платье с буфами на рукавах, и такого же цвета лента на голове. Она вся лучится, а ее кавалер греется в этих лучах. Она протягивает руку и проводит ею по его лицу. Из-за гула вокруг я их не слышу, но она, должно быть, говорит: «Это ты. Ты вернулся ко мне. Насовсем». А он, наверное, отвечает: «Слава богу», пока в его мыслях маршируют погибшие на его глазах солдаты. Он скрывает эту тьму в себе, чтобы защитить ее.
Интересно, повезет ли мне так же?
Официантка приносит мой коктейль. Протянув руку за ним, я замечаю, что пальцы дрожат, и тут же ловлю на себе брошенный искоса взгляд женщины с кроссвордом. Я делаю большой глоток и ставлю стакан на стол громче, чем собиралась. Я бросаю взгляд на нее, а затем снова смотрю на свой напиток.
Не поворачивая головы, она произносит:
– Это нервы.
– Извините?
– Вы нервничаете. Приехали или уезжаете?
– Жду.
– А. Отец мальчика приедет на двухчасовом поезде?
Я смотрю на нее. Она же продолжает изучать свой кроссворд.
– Девять букв. Единобрачие.
– Да.
Я поправляю рукой челку.
– Моногамия, – произносит она.
В моей голове начинает по новой звучать мелодия песни «Буду гулять одна».
Я ни разу ни с кем не заигрывала за годы его отсутствия, хотя возможностей у меня было предостаточно. Но я не была верна его идеалу. Я исполнительница, певица. Мы несем бремя созданного публикой образа. Наши песни трогают их сердца и заставляют их думать, что мы поем только для них. Митч не любит, когда люди, потягивая мартини, влюбляются в меня, а вот я люблю. Для них это короткая передышка от забот, а я люблю помогать людям. Так же, как и Шейла.
С Шейлой я познакомилась в Красном Кресте. У нее была такая милая прическа, такое платье в горошек и такие блестящие туфельки – и все это только для того, чтобы скручивать перевязочные бинты. Я считала, что она выглядит как кинозвезда, и стыдилась своей косынки и потрепанного платья, которые были ненамного лучше, чем домашние платья моей мамы. Тимми было тогда около года, и он только начинал ходить.
Шейла добродушно мне улыбнулась и подмигнула.
– Привет, красотка, не приглядишь за моими бинтами, пока я сбегаю за сигаретами?
Я кивнула.
– Спасибо!
Пока она шла в соседний магазинчик, все глаза пялились на нее. Я задавалась вопросом, носила ли она чулки или она просто нарисовала линии на задней части своих ног. Она вмиг вернулась и вставила свою сигарету в блестящий эбеновый мундштук. Я никогда не видела, чтобы кто-то выглядел так роскошно, скручивая бинты.
Мы разговорились: сначала о погоде, потом о войне. Она рассказала, что ее красавец-муж потерял в бою руку, и она очень сильно этому радовалась, потому что теперь он был с ней, дома. Он был снайпером, но враг быстро «снял» его. Рассказывая это, она смеялась, словно это какая-то шутка. Сидящие рядом дамы взглянули на нас и отодвинулись.
Шейла сказала мне, что у меня глубокий и нежный голос, похожий на теплый, жидкий мед. Я рассмеялась и сообщила ей, что раньше пела в большой группе в своем родном городке Спенсертауне, Нью-Йорк, но теперь, когда есть ребенок и нет мужа, возможности заниматься этим нет. Когда она упомянула цветочный ларек, где ее муж часто покупал ей цветы, я поняла, насколько близко мы друг к другу живем. Митч покупал мне цветы точно там же, хотя меня эта мысль не грела.
– Надо как-нибудь позвать тебя и твоего кроху на ужин, – сказала она. – Мы любим детишек, но, видимо, я не могу иметь своих, раз уж этого до сих пор не произошло.
Я не могла поверить в то, насколько откровенно и беззаботно она обо всем говорит. Она вела себя так, как не вела ни одна женщина из тех, кого я знала. Было в ней что-то отличное от других, и я никак не могла понять, что именно.
Я как раз упоминала, что мой муж все еще за границей, когда она перебила меня и сказала:
– Почему ты прячешь свою прекрасную фарфоровую кожу?
Она протянула руку и убрала с моего лба челку, заставив меня вздрогнуть. Я вернула волосы обратно.
– Нервная какая! – сказала она.
Как только слова вылетели из ее рта, ее взгляд помрачнел. Она целую минуту молчала, не сводя с меня глаз. Казалось, ее взгляд касался моей кожи, и шрам на моем лбу пощипывало. Я надеялась, что она его не заметила. Она изобразила улыбку на своих губах.
– Мы обязательно должны тебя как-нибудь пригласить, – наконец произнесла она.
«У Муди» располагался на крыше дома, где жила Шейла, и это стало первой причиной, почему я так его полюбила. Находясь в Нью-Йорке после жизни, проведенной в долине реки Гудзон, я ощущала непрекращающийся гнет камня и кирпича, тесных комнат, узких коридоров, скрипучих лифтов. С таким количеством людей и домов, втиснутых на один остров, рано или поздно появится клаустрофобия.
Я медленно шагала, глотая свежий ночной воздух и пристально вглядываясь в небо. Официанты в черных рубашках суетливо бегали по крыше; от пианино в углу тянулся тяжелый, меланхоличный звук, идущий вразрез с суетливостью этого заведения. Бармен, худощавый мужчина с длинным носом и поблескивающими в свете ламп глазами, не стесняясь, пялился на меня. Я отвела взгляд, гадая, где же Шейла. Добродушная старушка-ирландка, живущая по соседству, согласилась посидеть в моей квартире, пока Тимми спал. Я впервые оставила его одного, и хоть я доверяла ей, тяжело было выходить из дома без Тимми. Мы с Шейлой договорились встретиться в девять часов. Я была почти уверена, что она не придет и я смогу пойти к нему.
Песня окончилась, из-за столов раздались аплодисменты, светильники погасли, накрывая нас темнотой, словно одеялом. Легкий ветерок приносил далекие автомобильные гудки, а в небе вспыхивали и гасли яркие звезды – те, которые можно было увидеть сквозь блеск городских огней.
Большая, шумная компания вывалилась с лестницы на крышу. Полдюжины женщин и пара мужчин протиснулись мимо меня и уселись на стулья вокруг стола, накрытого темно-синей скатертью. Официанты зажгли свечи, и светильники вокруг сцены стали загораться, одна секция за другой, пока крыша не засверкала. Серебристый сценический занавес колебался от порывов ветра и движения. Я заняла место за столиком возле лестницы. В считаные секунды официант записал мой заказ и исчез. Занавес раскрылся.
